Александр Демченко - Серебряные крылья

Елена Сергеевна приблизила к зеркалу лицо, вгляделась в себя. Нет, конечно, для своих тридцати шести лет она неплохо выглядит. Серые глаза еще чисты и излучают мягкий свет…

Однако почему до сих пор его нет? И чтобы летали, не слышно. Она подошла к телефону, набрала номер.

— Будьте добры, позовите, пожалуйста, к телефону Гранина.

В трубке кто-то незнакомый переспросил:

— Гранина? М-м… Кто спрашивает? Жена?.. Н-не знаю, я посторонний.

Что за чушь! Посторонних в летном зале не бывает. Гриню там все знают. Может быть, новый вахтер дежурит, а летчиков никого нет? Наверное, уже выехали и с минуты на минуту войдет муж. Так и есть. В коридоре уже слышатся шаги. Но какие-то частые: должно быть, спешит, знает, что запоздал. Хорошо, что детей она уже накормила, а Гриня собирается быстро, по-солдатски. Она взглянула на часики, потом открыла дверь. На пороге стояли Бродов, Ступин, Ильчук, Кирсанов. Кто-то еще.

Сердце упало. Она вопросительно поглядела на них.

— Елена Сергеевна… Лена, разрешите войти? — чужим, незнакомым голосом попросил Бродов и взял ее за руку.

— Где Гриша?

Она смотрела на пилотов округлившимися глазами, и ее сердце наполнялось ледяным ужасом.

Летчики отвели взгляды. Судорога свела ей рот. Пол стал уходить из-под ног.

— Гришенька-а! — выдохнула Елена Сергеевна.

Мужчины едва успели ее подхватить.

На похороны из далекой деревеньки прилетела мать Гранина — ветхая старушка. Она не плакала и не причитала. Смотрела на большой гроб полными горя глазами и что-то шептала сухими губами.

Сергей наклонился к ней.

— Дети должны закрывать глаза родителям, а вышло наоборот, — прошептала она. — Напишите, сыночки, на его могилке…

Не договорив, она протянула листок бумаги. Бумажка поплыла по рукам: «И сотворите ближнему своему якоже для себя сотворите».

Сергей представил себе такую эпитафию на могильной плите и стал расстегивать воротничок — не хватало воздуха. Да, Гранин для своего ближнего действительно сотворил все.

— Мы обязательно напишем, — твердо, как клятву, произнес Кирсанов.

Горе единит людей, особенно тех, чьи судьбы скреплены общностью взглядов и неразрывным небесным братством.

В ушах летчиков еще звучали печальные похоронные звуки, потом мертвая тишина перед закрытым гробом на краю могилы и резкий вскрик жены Гранина, когда грянули сухие выстрелы прощального салюта. Виделись им суровые и повзрослевшие, очень похожие на отца лица его сыновей.

Испытателям хотелось побыть одним и по-мужски, немногословно, поговорить между собой.

На следующий день они собрались в квартире Кирсанова. Бродов, Ильчук, Ступин, Кирсанов. Четверо.

На столе — водка, горка нарезанной колбасы, огурцы. Бродов наполнил стаканы. Один отставил в сторонку.

Выпили молча, без тостов, не чокаясь, но взгляд каждого обращался к пятому стакану. Каждый думал о Гранине. И о себе. И о своей все-таки не совсем обычной работе. Кто говорит, даже если он принадлежит к когорте испытателей, что его работа самая обыкновенная, будничная, — не верьте ему! Это камуфляж, это просто рисовка. Правда, человек свыкается с опасностью, как привыкает он на войне к посвисту пуль. Человек обретает хладнокровие, работая под артобстрелом, но ведь какой-нибудь, даже шальной, осколок всегда может приласкаться к нему… Какая же это обыденность — борьба. Борьба за качество самолета, за его боевую эффективность, за живучесть и надежность. И потери здесь неизбежны… Кто из летчиков не задумывался над этим, теряя друга? Кто не отдавал себе отчета в том, что жребий, может быть предназначенный ему, выпал на долю другого и, может быть, наполненный стакан, стоящий в сторонке, мог бы быть предназначен тоже тебе? В такие моменты не рисуются.

Почему же все-таки отказал двигатель? В чем причина? Конечно, завтра, через день, через месяц, как только поступит «добро» на полеты, они вновь уйдут на задание и вновь будут отдавать любимой работе все свои силы, знания, опыт, все свое летное мастерство, но все эти дни их неотступно будет преследовать тяжкий вопрос: «Почему?»

Посторонних не было. Только пилоты. Только те, кто собственной кровью, мозгом, сердцем прочувствовали безвозвратную утрату. Они не говорили о Гранине, но каждый думал о нем.

«Эх, Гриша, Гриша…»

Потом, когда немного поутихнет, поуляжется боль, они еще раз соберутся все вместе и будут говорить о нем, припоминать малейшие подробности, связанные с его жизнью, веселые и подчас курьезные, будут вспоминать его манеры, привычки, повадки, но сейчас, когда свежая рана еще кровоточила, никто не мог бы позволить себе говорить о Гранине как о человеке, которого уже нет в живых.

Это звучало бы как кощунство.

«Указ Президиума Верховного Совета СССР.

За героизм, проявленный при исполнении служебных обязанностей при испытании новой авиационной техники, летчику-испытателю Гранину Григорию Константиновичу присвоить звание Героя Советского Союза (посмертно)».

«Постановление горисполкома.

Переименовать улицу Заречную в улицу имени Героя Советского Союза Гранина Григория Константиновича».

На столах и скамейках, на полу и подоконниках — всюду куски металла, рваные, искореженные, оплавленные, — все, что осталось от самолета.

Какие-то люди, точно детективы, целыми днями копошились среди этого беспорядочного железного хлама, собранного на месте падения машины и доставленного в специально отведенную комнату летно-испытательной станции. Обломки разбирали и систематизировали по группам: то, что относилось к двигателю, — в одну кучу; что когда-то принадлежало кабине — в другую. И так далее. Комиссия работала с методичной настойчивостью, но было ясно, что эти жалкие останки ничего не скажут. Тайна погибла вместе с машиной…

Членов комиссии интересовало все, любая мелочь, и, хотя можно было не сомневаться в бесперспективности их занятия, они часами кропотливо рассматривали смятые бесформенные железки и высказывали самые разнообразные версии и предположения. В штурманском классе прослушивали магнитную ленту с записью радиообмена на полетах.

Снова звучал голос Гранина — медный, гудящий, как всегда, ровный и спокойный. Он словно воскрес, Гриша… Вот он запрашивает запуск, вот просит разрешение на выруливание, а затем на взлет…

Один из инженеров, близоруко щуря глаза за толстыми стекляшками очков, деловито, слово в слово, записывает в толстой тетради радиообмен: комиссии все пригодится — может, в какой фразе проскользнет именно то, что наведет на мысль. Иногда он жестом просит снова прокрутить участок на пленке, для гарантии. И снова знакомый уверенный голос…

Сергей прикурил от окурка папироску — он не мог накуриться в эти минуты — и продолжал жадно ловить редкие короткие фразы, время от времени нарушавшие неспокойный шорох эфира. Минуты между ними тянулись бесконечно.