Александр Демченко - Серебряные крылья

Или — или… Секунда, другая… Пора! Он полностью добрал на себя ручку управления — нос машины вспухал, закрывая горизонт. Так, так… Другой рукой он тянулся к колпачку на левом борту, где была спрятана кнопка выпуска тормозного парашюта.

Удар о снеговую поверхность бросил Сергея на прицел, но привязные ремни, вцепившись в плечи, остановили его в тот момент, когда до прицела оставалось несколько сантиметров. За самолетом трепыхались тормозные парашюты, резко гася скорость. Наконец самолет стал.

Сергей хотел раскрыть замок привязных ремней, но это никак ему не удавалось: не мог нащупать замка. Странное безразличие парализовало его. И не было никаких чувств — ни восторженной радости, ни ликования. Лишь где-то в подсознании мелькнуло: «Обошлось!» Не было желания шевелиться и что-то делать. Хотелось спать.

Спасательный вертолет опустился рядом с самолетом. Не успели пилоты даже опомниться, как Вера с медицинским чемоданчиком прыгнула к раскрытой двери. В два прыжка ее нагнал бортмеханик и с грубой бесцеремонностью схватил за плечи:

— Извините, но эта штучка могла бы вам прическу испортить.

Она увидела прямо перед собой замедляющий вращение хвостовой винт вертолета. Испугаться не успела, даже не поняла ничего. Она рванулась к самолету.

Голова летчика в кабине была безжизненно склонена набок.

— Скорей открывайте кабину! — срывающимся голосом закричала Вера.

Люди и без нее знали, что делать. Быстро вытащили из, вертолета кем-то прихваченную стремянку, приставили ее к борту и открыли фонарь. Вера, растолкав всех, первой взлетела наверх.

— Сергей, — осторожно позвала она и дотронулась рукой до его щеки, — ты ранен?

Летчик открыл глаза, устало улыбнулся:

— Жив и здоров… твоими молитвами…

Едва Кирсанов дописал объяснительную записку о летном происшествии, в летный зал вошла секретарша:

— Сергей Дмитриевич, вам письмо.

Девушка положила перед ним конверт и удалилась. Сергей взглянул на обратный адрес: от генерала Лопатина? Он вскочил и, не веря собственным глазам, еще раз перечитал. Да, так и есть. Писал Лопатин. Твердый размашистый почерк — под стать характеру.

«Нехорошо, нехорошо забывать старого генерала. Или зазнался, как стал испытателем? А я ведь о тебе часто думаю. Как он там, сын моего фронтового друга? На высоте? Дисциплинка не хромает? Гляди, а то приеду, надеру тебе уши… Сообщи, когда у тебя отпуск. Может, нагрянешь, а? Я ведь на всем белом свете один. И ты у меня теперь за сына…»

Сергей отложил письмо в сторону, задумался: «Теперь у меня, выходит, два отца. Тот, который погиб, и тот, который пережил свои собственные похороны. А я ведь даже матери не написал об этом. Какой же я после этого!.. Сегодня, сейчас же напишу!»

Он схватил чистый лист бумаги. Вначале — Лопатину. Хотелось сказать много теплых слов человеку, который был другом отца, человеку, поверившему ему, Кирсанову, и перед которым он, Сергей, в неоплаченном долгу.

— Сергей Дмитриевич, комиссия ждет тебя в кабинете у старшего, — услышал он голос Крученого.

— Как, уже комиссию успели созвать? Оперативно. — Кирсанов с сожалением посмотрел на чистый лист. — Опять потом…

— Откладывать нельзя. Машина цела и на земле запускается без всякого.

— Чудеса! — сказал Сергей.

Он выглядел несколько утомленным. С момента вынужденной посадки прошло уже несколько часов. За это время он исписал полтетрадки, выдержал бурный натиск двигателистов, донимавших его многочисленными перекрестными вопросами. Лаборант принес ему проявленную и успевшую просохнуть кинопленку (кинокамеру Сергей все-таки устанавливал в кабине потихоньку, делая опыты, и вот теперь она очень пригодилась).

— Не забудь прихватить пленку, — напомнил Крученый.

Сергей спрятал письмо, несколько раз сжал и разжал кулаки, расправил плечи, как бы готовясь к бою.

В кабинете собралось человек десять. Они шумно спорили о чем-то и на вошедшего испытателя не сразу обратили внимание. Коваленко стоял у окна и курил, сутулясь по-стариковски. Щеки его ввалились, морщины избороздили лицо. Куда девалась его былая монументальность! Даже вспененные седые волосы, по-прежнему закинутые назад, не придавали ему былого величия.

— Проходите, Кирсанов, — пригласил он, заметив Сергея.

Люди угомонились, и Сергей почувствовал, что все взоры с любопытством потянулись к нему.

— Я думаю, не будем долго задерживать Сергея Дмитриевича. У него сегодня и без того напряженный денек выдался, — обращаясь к членам комиссии, сказал Коваленко. — У кого имеются вопросы, прошу задавать.

Плотный солидный человек в роговых очках и с блокнотом в холеных руках приподнялся и попросил:

— Расскажите, пожалуйста, по порядку, как все произошло.

Сергей устало вздохнул. Опять… Однако он понимал, что не ради праздного любопытства просят его снова и снова повторяться. Хотят выяснить: не упустил ли пилот чего-либо существенного в предыдущих рассказах. Стараясь припомнить малейшие детали полета, Кирсанов стал воспроизводить картину происшествия. Потом извлек из кармана катушку с пленкой и сказал:

— Человек не счетная машина. Если что не так, здесь вы увидите все, что видел я. Я делал некоторые опыты. Приспособил в кабине портативную кинокамеру, и на пленке автоматически фиксировались показания приборов.

— Разрешите? — протянул руку Коваленко.

Сергей подал ему катушку. Тот повернулся к окну и стал рассматривать на свет мелкие кадры.

— Занятная вещь. Надо действительно прокрутить ее через проекционный аппарат, — сказал Коваленко, положив пленку на стол, и слегка пожурил Кирсанова: — Эх, Сергей Дмитриевич, ну и упрямец же вы!

В его потеплевшем взгляде читались и одобрение и чувство неловкости.

В коридоре Сергея встретили друзья:

— Как?

— Отдал. Пускай разбираются, — устало ответил Сергей.

— Разберутся. Раз самолет цел, то теперь обязательно найдут, что надо…

Из заводоуправления шли все вместе.

— У летчиков, наверное, больше всего развито стадное чувство, — сказал Ступин, обычно молчаливый и не любивший праздных разговоров.

— Это потому, что мы летаем в одиночку, вот и тянет друг к другу.

— Скажи по правде, Сергей, тоскливо было, когда на вынужденную шел? — положив руку ему на плечо, спросил Бродов.

— Да, невесело, — засмеялся в ответ Кирсанов.

Оттого, что самое страшное осталось уже позади, что он снова идет со своими друзьями, что он окружен их почетным вниманием и, чего греха таить, возросшим уважением, что светит солнце, отбрасывая из-за крыш косые лучи, что у него под ногами твердая, надежная земля, придающая силы, — он был доволен и счастлив и, как бывает в такие минуты, испытывал особую душевную щедрость и желание говорить, говорить, выговориться. Но он шел, молчал и улыбался. Что он может сказать этим немногословным ребятам, сдержанным в проявлении своих чувств? Что с такими и ради таких он снова готов повторить свой подвиг? Они не примут этих слов и, чего доброго, поднимут на смех. Даже балагур Ильчук и тот притих.