Николай Москвин - Конец старой школы

— …рабу божьему Михаилу во имя отца, сына и святого духа…

Ну вот и конец.

Нагретый, потный гривенник куда-то туда — в золото-крестное, в складки, в рясу, в руку — неизвестно куда.

Белые платья, белые передники, белые банты — белые волны по церкви: причастие.

Повизгивая, скачет занавес, бесшумно открываются «царские врата». Слышны грузные шаги священника. Над белыми волнами приподнята рука с металлической чашей. Над волнами гулко:

— Со страхом божиим и верою приступите…

Белое плывет, белое бурлит. Отделившиеся от темных боковых икон черные торжественные старухи-причастницы двинулись вперед.

— Верую, господи, и исповедую…

На черно-белых волнах голубой бант. Голубая птица взлетела сегодня с темной косы кверху, на голову.

— …Еще верую, яко сие есть самое пречистое тело твое…

…Ближе! Туда, к птице!..

Миша проскальзывает между белых платьев, между торжественных чепцов черных причастниц.

«…К тебе, к тебе, белая девочка… Не оглядывайся, не смотри на меня, не надо… Как зовут тебя?.. Я узнаю, я узнаю…»

Чаша устало и неприметно опускается. Священник меняет замлевшую руку, и чаша поднимается. Черно-белое падает на колени, встает, крестится.

— …Вечери твоея тайные днесь, сыне божий, причастника мя пришли: не бо врагом твоим тайну повем…

…Страшно, страшно! Но не уйти, не раздумать… «Ты не видишь меня. Я стою сзади тебя, я слышу твое дыхание, твое платье задевает мою руку… Вот сейчас ты повернула голову, и темная коса твоя коснулась моих пальцев — среднего и безымянного… Я поцелую их сегодня, завтра — всю жизнь… Я люблю тебя…»

— …Да не в суд или во осуждение будет мне причащение святых твоих тайн, господи, но во исцеление души и тела — аминь!..

И было так.

Запомнилось радостно, отчетливо: перед чашей она встала на цыпочки, и торжественный шепот дунул на ее замерцавшие в ожидании ресницы.

— Имя?

«…Сейчас имя… сейчас ее голос…»

— Варя.

Тысяча незримых голосов по церкви: «Варя, Варя, Варя…»

— Причащается (маленькая ложечка дрожит в грузной руке) раба божия Варвара.

Бант поплыл влево. Шепот — в лицо:

— Имя?

— Михаил.

— Причащается раб…

И запомнилось радостно, отчетливо: ложка после ее губ — теплая … После ее губ…

— Как, Мишк, у вас причащались уж?

— Причащались.

— Вот оказия, опоздал!.. У нас только что кончили. Я первым, главное, был… Пока добежал — вот и опоздал… Что это с тобой?

— А что?

— Рожа у тебя какая-то непохожая.

— Так… Простудился… Одна тут история… Потом…

— И много на запивку давали?

— Давали…

— Много?

— Вначале много — подливали еще. А после пристава — мало… Пристав, жадюга, много выпил — два раза ему подливали.

— А вкусная была?

— Кажется, вкусная…

— Чего это, главное, «кажется»? Не пил, что ль?

— Пил. Вкусная… Не помню… Эх, Антошка, если бы ты знал!..

— Да ты шальной какой-то!.. Удостоверение взял, что говел?

— Сегодня возьму… Скажи, Антошка, я загадал, — но быстро: голубое или… или ну, желтое?

— Голубое. Чего это? Чего улыбаешься?

— Так просто… Голубое!..

Воскресенье

Скоро конец учения. Наши зубрилы-мученики гонят вовсю. Мне тоже надо кое-что подогнать. Черчение теперь хорошо, а вот география неважно. Хотел на той неделе нарочно засесть за нее, да не тут-то было — стали праздновать 300 лет царей Романовых.

Интересно было, хотя отец говорил, что это ни к чему: можно не праздновать; а по-моему, интересно попраздновали — три дня не учились!

Особенно ядовито, главное, с парадом на Соборной площади получилось. Нас как «потешных» [2] «Потешные» — своеобразная «военизация» старой средней школы. послали, конечно, раньше на площадь, чтобы места Реальному забрать. Наши «потешные» ружья мы очень хорошо начистили. Плясов даже засунул в дуло заряд из пугача и тайком в уборной выстрелил. Лоскутин прибежал на выстрел, но Плясов, конечно, уже исчез.

Место на площади мы заняли самое лучшее — слева от собора. Скоро пришли к нам наши — реалисты. Перед нами, у стены, стояли женские гимназии. Девчонки все, главное, в белых фартуках, а которые постарше — с завитыми колечками на лбу. Наши ребята тоже все чистые были, умытые. Потом пришли дворяне, коммерсанты и гимназисты. Дворяне, черти, пришли в мундирах с красивыми воротниками. Зинка Яшмаров, Тутеев и Пушаков Митька позавидовали: «Хорошо бы, говорят, и нам тоже такие мундиры носить». А я говорю: «Не стоит того, жарко в мундире, и за каждую пуговицу, главное, отвечай, когда потеряешь». А Митьке я сказал: «Скажи спасибо, что не в Городское отец тебя отдал — там бы тебе мундиры с красными воротниками прописали бы!» А Митька перед Зинкой покраснел — он к нему подмазывается… Тутеев сказал, что у нас в Реальном тоже есть парадные мундиры — сине-зеленые с желтыми стоячими воротниками, но они не у всех, мало у кого, и поэтому не надевают их.

Потом пришло много солдат с ружьями и на лошадях. Когда все собрались, приехал губернатор. Очень маленький и круглый. В середине площади начался молебен. Очень, главное, долго молебен был. Мы все устали, а сесть нельзя. Девчонки стояли на самом солнце и все помахивали платочками. От нечего делать мы стали играть в «телефон», но Лисенко, дурак, все время врал, и игра расстроилась. Но потом стало веселей — у Борьки Кленовского вырвали фуражку и передали вперед «к празднику» (так старухи свечки в церкви передают). Борька за ней бегал, но его не пускали. Брусников еще прицепил Кленовскому за пояс бумажный хвост. Все смеялись, а Борька, главное, не видит. Когда фуражка дошла до Сережки Феодора, он ее отнес к Оскару Оскаровичу и сказал, что кто-то потерял фуражку. Оскар Оскарович посмотрел на нас, а мы глядим на молебен — все крестимся, ничего не заметно. Было очень весело. Чтобы Кленовскому не нагорело, Плясов сходил к Оскару Оскаровичу и сказал, что это фуражка Васильева из параллельного отделения. А Васильевых там четыре человека — не разберешь. Оскар Оскарович отдал.

Вообще молебен всем очень понравился. Потом впереди, где стоял губернатор, закричали «ура». Мы тоже закричали «ура». Гришин, главное, запоздал (всегда он точно спит или задумывается) и закричал позже всех, когда все кончили. Лоскутин и Оскар Оскарович страшно посмотрели на Гришина. Чтобы Гришину не нагорело, мы все еще раз закричали «ура». Тогда на наш класс посмотрел директор и позвал к себе Лоскутина. И тот понесся к нам. Он пробежал по нашим рядам и велел, главное, прекратить «ура» сию же минуту… Тут опять все закричали «ура», а мы, конечно, молчим. Лоскутин пробежал по нашим рядам и велел, чтобы сию же минуту кричали «ура».