Николай Москвин - Конец старой школы

Круг знакомства стал увеличиваться. Скоро почти вся школа была друг с другом знакома. Конечно, не помнили всех имен и фамилий, забыли, кто в какой группе, но лед был сломан, и мы не считали друг друга чужими, не дичились.

Так слились елизаветинские с Реальным. И все это Умялов!

Только одного он не сделал… Но ее до сих пор нет. Теперь, казалось бы, легче всего узнать от ее подруг (я познакомился с ее подругой, очень славной, Галей Толмачевой). Но как спросить? Все сразу станет ясным.

Вот закрываю глаза, и выплывает далекое прошлое… Страстная неделя, в церкви вечерние сумерки… Перед иконами бледно горят свечи… Вправо профиль Вари… И откуда-то… «Господи, владыко живота моего…»

Как это все далеко, дорого и смешно. Смешна та обстановка. Чего стоит одна «исповедь»! Рассказывание постороннему человеку о каких-то диких «грехах»! Потом пыльная епитрахиль на голову и «отпущение грехов»!

Но когда вспоминаю о Варе, выплывает невольно епитрахиль, и причастие, и вино для запивания… Где больше дают «запивать» — в Антошкиной церкви или в моей?.. И тогда это не было смешным — все было в порядке вещей. Детство!

Куда же делась Варя? Что с ней? Уехала? Больна? Сколько прошло времени после той страстно́й недели, а мы всё так же далеки и неизвестны друг другу… Когда, по почину Умялова, настала эпидемия знакомств, было не страшно: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте!» Смотришь, уже что-то говоришь, обоим весело… Но попробуй вот так подойти к Варе! И не подойдешь! Что-то связывает по рукам и ногам…

18 сентября

Все исчезло — осталась одна только агитация. 23 сентября выборы в первый ученический совет. Выборы будут не по группам, а по спискам, но в списке есть представители каждой группы. Вокруг списков идет бешеная агитация, напоминающая агитацию перед Учредительным собранием.

Списков пять, но выделяются два списка: список № 2, «премьером» которого выставлен Кленовский, туда входят от наших — Гришин, Лисенко, Телегин, Брусников, Шувалова, Саламатова и другие. И второй список — № 3, «премьером» в котором (кто бы мог подумать!) Павел Умялов. В этот же список попал Плясов, наш Черных, Аркович, Яшмаров и масса девчонок.

Характеристика списков такая:

Список Кленовского (№ 2). Публика в нем подобралась, надо прямо сказать, деловая, крепкая, уже закалившаяся в учкомовских боях (не все, конечно, Гришин и я — меньше всех). Представители от классов выбраны тоже надежные, и, поскольку можно, женская часть проверена со слов подруг. Одно плохо, что тут много «семиклассников», то есть 4-й группы. Это может провалить список.

Список Умялова (№ 3). Хотя и считается вторым «главным» списком, но провал его обеспечен. Во-первых, сам Умялов — личность довольно неопределенная: демагог, крикун, с отчаянным самолюбием. Плясов — хороший парень и товарищ… но в драке, где-нибудь на лестнице или по выпивке. Черных известен среди реалистов как маменькин сынок…

Список Тутеева (№ 4). Этот список благонравных, аккуратных учеников и учениц. Удивляюсь, как нашего зубрилу-мученика Жучкова туда не вставили. Вот «премьер» для такого списка!

Список Пушакова (№ 1). Сам Пушаков — сын мастера с Оружейного завода, но он ярый мещанин: тянется к верхам. Все время, пока он с нами учился, он тянулся за Яшмаровым, подражая ему, льстил ему. Пушаков вставил в свой список Скосарева (это тот, кто поступил из Городского училища, телегинский приятель) и назвал свой список «пролетарским». А весь «пролетариат» в этом списке, если строго смотреть, — один Скосарев! И девчонки в список попали по выбору Пушакова. Самые красивые — с его точки зрения, конечно! И не девчонки, а «барышни». Телегин хочет поговорить со Скосаревым — зачем он в эту компанию влез.

Есть еще список № 5. Но это какой-то захудалый…

А пока идет бешеная агитация. Пишутся от руки и на гектографе летучки, вывешиваются по классам, по коридорам (прямо как Учредительное собрание!). По классам ходят «агитаторы». Причем не успеет один кончить — приходит другой, от другого списка. Умора! Вроде ходячих граммофонов!

Все дела отложены. Отложены хлопоты о журнале. Надо было покупать шапирограф, мечтали даже о ротаторе — но куда там!

Гришин до сих пор (прошел чуть не год!) не может прочесть доклад о Марсе. Об этом уже знают и девочки. Когда упоминают о Гришине, они так и спрашивают: «Это тот, который о Марсе?» И зовут его «Марсианин». Гришин какой-то меланхолик, мечтатель: доклад переносят, а он ничего, не сердится.

21 сентября

Два домашних события, о которых надо записать.

На днях отца по службе (фин.-хоз. отдел губисполкома) назначили в рабоче-крестьянскую инспекцию для произведения ревизии в продбазе города. Дело было запутанное, и отца командировали туда как специалиста. Заведующим продбазой оказался Гусельников, отчасти знакомый отца, но хороший приятель Александра Ивановича (военного врача).

Вчера Гусельникова замели под суд. Сегодня вечером, после чая, был у нас Александр Иванович. Александр Иванович говорил осторожно, будто он пришел не к другу, а к опасному человеку и будто его, Александра Ивановича, вот-вот сейчас в чем-то тоже уличат и поймают.

Я ушел из столовой к себе в комнату. Голоса повышались и понижались. Отец говорил громче, Александр Иванович — тише. Вдруг смолкли. Потом пошли в переднюю. Александр Иванович о чем-то говорил опять. Отец громко сказал:

— Ну и пусть!.. Как вам угодно! Это мой долг. Я покрывать мошенников не намерен и впредь!..

После ухода Александра Ивановича отец долго ходил по комнате, присаживался и опять ходил. Мне захотелось пойти сейчас же к отцу, что-то сказать ему, словно поблагодарить, пожать руку… Но не пошел… Отвык, вырос… Вдруг заметил в зеркале, что у восемнадцатилетнего болвана мокрые глаза… Папа!..

23 сентября, утром

Сегодня будут выборы ученического совета.

Прошлый раз я не записал другого события.

Получил из Минска письмо от Аси… Она уехала на родину в Минск больше года назад, и до сих пор — молчание. Пишет, что письмо мое из Москвы (после поездки моей и Телегина в Херсон) получила за несколько дней до своего отъезда и не успела ответить. Пишет, что учится в женской гимназии и что скоро переходит на совместное с ребятами обучение (какая Америка!). Пишет, что вспоминает о нас и, в частности, обо мне. За «падеспань» на меня не сердится (ну, вот и хорошо!). Просит написать про нашу жизнь и извиняется за молчание…

Прочел письмо. Что-то приятное, далекое… Дорого, как каждый день уходящего детства. Но не трогает! И вспоминаю, что у меня было раздвоение: не вижу Асю — скучаю, вижу — думаю о Варе…

Как хорошо, свободно, легко — одна Варя! Смешно: «одна Варя»! Мы не знаем друг друга, и хочет ли она знать меня! И где она? Что с ней?