Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

— Ты грамоту знаешь? Можешь прочесть? — негромко спросил забойщик.

Степан обиделся и сказал:

— Не-е.

— Эх ты, — сказал забойщик и подул на листок.

— А чего это? — спросил Степка.

— Афишка, — шепотом сказал один из саночников, — подкинул какой-то черт, в них против царя пишут.

— Порви! Я тебе говорю, порви! — испуганно глядя на листок, сказал второй саночник.

— Не для того писали, чтобы рвать, — сказал забойщик и, аккуратно сложив листок, стал запихивать его в прорешку штанов. — Я его с махоркой положу, вкуснее будет.

— Иди, иди к двери, сейчас коногон поедет, — сказал он Степке и, похлопав себя по секретному карману, добавил: — Если кому скажешь, прямо с шахты беги — я не посмотрю, что ты маленький, шкуру сниму. Молчи, как цуцик.

Всю упряжку Степка поглядывал на забой и думал о замечательных и страшных случаях сегодняшнего дня.

Когда забойщик вылез на штрек отдыхать, Степка подошел к нему и шепотом сказал:

— Слышь, забойщик, я знаю, кто эту бумагу положил.

— Какую бумагу? — удивленно спросил забойщик. — Ты про что это, дурак, врешь?

Степан обиделся и сказал:

— Сам ты все врешь.

— А ну, пошел отсюда, — крикнул забойщик и замахнулся на Степку куском угля.

По окончании работы обидевшийся Степка не пошел с артелью на-гора. Тихо стало, когда артель скрылась за поворотом ходка; шепот капежной воды, шуршание кусочков породы — при красноватом тухнущем свете лампы все сделалось необычным.

Мальчик медленно побрел к стволу, останавливаясь и оглядываясь по сторонам. В одном месте балки крепления поросли плесенью, она свисала тонкими белыми нитями, шевелилась, как пряди седых волос; ручеек стекал по камням, он казался прозрачным и чистым. Степка, наклонившись, хлебнул глоток и тотчас же отплюнул — вода была отвратительной, горькой. Он прошел несколько шагов и снова остановился. Из камней раздавался тихий свист и пофыркивание, угольная пыль змейками летела во все стороны — это рудничный газ выходил из глубокой трещины. Огонек лампы вдруг вырос и начал беспокойно биться о сетку, стараясь вырваться.

Постояв немного, Степка почувствовал страх. Что-то таинственное было в тихом свисте невидимого существа. Сразу вспомнился убитый глеевщик. Мальчик оглянулся и, ужасаясь своему одиночеству, побежал по ходку. Он спотыкался, камни, осыпаясь, шуршали под ногами.

Выбежав из ходка на высокий темный штрек, он поднял лампу и начал оглядываться, стараясь сообразить, где находится ствол шахты. Вдруг ему показалось, что в ходке слышны легкие страшные шаги, и он снова побежал. Постепенно мальчик успокоился и замедлил шаги. Куда он идет — к стволу или к дальним выработкам? Степка наклонился над канавой, полной мутной, медленной воды, и бросил в нее кусочек коры. Он вспомнил, что вода по всем штрекам течет в сторону «помойницы» — огромной сточной канавы, находящейся около шахтного ствола.

Степка подошел к железной дверке между двумя толстыми стойками и остановился — это был динамитный склад. Там, за поворотом, находился рудничный двор, до него оставалось идти двадцать — тридцать саженей. Степка неожиданно для себя самого нажал плечом на дверь и вошел в узенький ходок.

На случай пожара или взрыва в ходке было устроено несколько железных дверей. Мальчик с трудом открывал их, они скрипели на ржавых петлях.

Наконец он увидел вдалеке мерцание лампочки. Перед запертой на огромный висячий замок дверкой сидел старик. Его лысая голова была окаймлена белым пухом. Казалось, подуй ветерок, и пух этот взлетит. Старик сидел на деревянном ящике; рядом, прислоненная к двери, стояла сабля в черных ножнах.

Старик посмотрел на Степку и спросил:

— Чего тебе нужно? Тут запрещено без дела шататься, уходи назад.

Но Степка, словно зачарованный, стоял, открыв рот, запустив палец в ноздрю.

Старик снова поглядел на мальчика и спросил уже добродушно:

— Ты, верно, дверовой?

— Да, на восьмом западном.

Старик чихнул так, что огонек в Степкиной лампе поколебался, и аккуратно утерся рукавом.

— Дедушка, что это у вас такое? — спросил Степка.

— Шашка уланская. Если он придет, возьмет меня за горло, я его этой шашкой.

Степка не решился спросить, кто этот таинственный «он», который ухватит деда за горло.

Он присел на корточки и сказал:

— Ты здесь, верно, давно сидишь — лет шестнадцать?

Старик помолчал, покашлял и заговорил важно, неторопливо, точно речь шла об орденах, которые ему пожаловал царь:

— Всего работаю я восемьдесят один год. Когда мне четыре года было, гусей был приставлен смотреть. С тех пор и пошел работать. А сюда пришел, когда Юз Иван Иванович в избе жил, нас двенадцать мастеровых у него стояло. — Старик снова зарядился табаком. — Вот был правильный человек, от бога умом награжденный. По правилу жил, молитвенный, Библию читал, не грешил, вот и вознаградился.

Старик рассказывал неторопливо, нюхал табак и чихал.

Когда-то в течение нескольких месяцев он делал страшную работу: обмотав голову мокрым тряпьем, влезал в газовый забой и, размахивая горящей паклей, выжигал скопившийся там газ.

— Случалось, людям глаза выжигало… — говорил он глухим, бесцветным голосом.

— Сегодня татарина динамитом убило, — сказал Степка, желая заступиться за нынешнее время, но старик не обратил внимания на слова мальчика. Его волновали и трогали лишь давние воспоминания.

Степка после работы стал часто заходить на динамитный склад, и старик вскоре привык к его посещениям.

— А, пришел, — равнодушно говорил он, и мальчик не мог понять, рад или недоволен дед.

Старик нюхал табак и спрашивал:

— Что, живешь?

— Да, — виновато отвечал мальчик, — живу.

Старик качал головой, и опять нельзя было понять — одобряет он или осуждает Степкино существование на этом свете.

Он ни о чем не расспрашивал Степку, его не интересовало то, что сейчас творилось на земле.

Он подробно рассказывал мальчику, с какими хорошими, сахарными бабами он гулял, как пили и буйствовали шахтеры в холостых балаганах, как калечили девушек — артельных стряпух.

Время он измерял не годами, а своими особыми признаками.

— Давно это было, — говорил он, — когда на Капитальной только западный уклон засекли. — Или: — Еще в то время, когда в заводе вторую доменную ставили.

Больше всего Стенке нравилось, когда старик говорил про шахту. В его рассказе шахта выглядела как живое мудрое существо, недоброе и насмешливое к людям.

— Вот возьми газы, — рассуждал дед. — Перво-наперво этот, от которого взрывы бывают. Он прямо против человека идет. Ты уголь рубаешь, а он выходит на тебя; соберется в кутке или кумполе, только сунешься с лампой — раз… и готов человек, обгорел, как сухарь… Этот против людей. А другой — против инструмента, из породы выходит, глазоедка вонючая, слезы от нее. Только положишь инструмент, а она его портит; какая хочешь сталь от нее ржавеет. А третий — против огня, мертвый газ, больше по старым выработкам. Лампу сунешь в него, а он ее гасит. Что ты с ним сделаешь? В темноте работать не станешь, а ему этого и надо. Он тяжелый, стелется. Вот на Прасковеевском пласте шел я с десятником, он горбатый был. В газу — как по воде идем: мне по грудь, ему с головой. Лампу загасил, захрипел, садиться стал. Я его подыму, он подышит и дальше пробежит. А двое в тот день задохлись — сидят, как живые, а они уже не живые, кончились. И лампочки около них не горят… Вот так, значит, не тревожь…