Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Вечером Степка начал болтать разный вздор, хотел куда-то бежать. Мать уложила его в постель и со страхом прислушивалась к его словам:

— Мам… Мам… Я знаю… Ты не верь им… Он разбойник настоящий… Врут они…

— Вот так третий день, — говорила мать человеку, стоявшему около Степкиного сундука.

Человек держал Степкину руку и смотрел в потолок. У него было настолько удивительное лицо, что мальчик на мгновение очнулся и пристально посмотрел на него. Человек был весь рыжий: медные волосы, проволочные красные усы, даже щеки и широкий лоб были покрыты бронзовыми веснушками, а из-под белых манжет лезла густая желтая шерсть.

Он щупал крепкими пальцами Степкин живот, открывал ему рот и смотрел язык.

— Не брыкайся, любезный, хуже будет, — говорил он.

— Ну что, господин доктор? — спросила Ольга.

— Тиф! Тиф! — сказал доктор. — Брюшной тиф, горячка. — Он заговорил быстро, сердито размахивая руками: — От свинства, от помоев, от сырой воды, от немытых овощей, от мух. Свинство. Свинюшники развели!

Доктор тер руки над ведром. Кольчугина лила ему на руки воду из стакана, так как он не велел трогать кружку, стоявшую около Степки.

«Заразный», — подумала она.

Стакан от воды и мыла стал скользким, точно живой. Доктор, вытирая руки большим, в лиловых горошинах, носовым платком, говорил:

— Вы, мамаша, послушайте, что я вам скажу. Молодца вашего мы вылечим. Таким сероглазым нужно на земле жить. Только имейте в виду, один я ничего не сделаю.

Мать провожала его до дверей и вложила ему в руку горячий, влажный рубль, последний рубль из Степкиной получки.

Однажды утром Степка проснулся и удивленно посмотрел вокруг себя. Он видел печь, маленькие кусочки угля и белые щепочки на полу.

Он хотел поглядеть в угол возле окна, нет ли там матери, но не мог повернуть головы.

— Мама, — протяжно сказал мальчик и заплакал. Потом он уснул.

Вечером мать говорила, глядя на спящего сына:

— Вот, Степочка. У других дети умирают, им хоть бы что, еще рады. А я как подумаю, что ты у меня помрешь, — точно ночь в глаза, страшно. Ты ведь один у меня, на весь белый свет один.

Степка проснулся, посмотрел на мать и сказал:

— Есть давай.

На следующий день пришел рыжий доктор.

— Ну-с, господин шахтер, — сказал он, — со счастливым прибытием с того света.

Он потрогал Степкин лоб, пощупал живот.

— Як на собаци, — весело сказал он.

— Дядя, почему вы такой? — спросил Степка и осторожно потрогал золотую шерсть, лезшую из-под манжеты.

Живой мальчишка смотрел на доктора, трогал брелок на его часах, щупал твердые крахмальные манжеты, погладил ворс на фетровой шляпе. Они поговорили о болезнях, собаках, о шахте, облаках, подземных лошадях, водке, и оба были чрезвычайно довольны. Мать слушала и переводила глаза со Степки на доктора. И выражение ее лица не менялось, когда она смотрела на худое взволнованное лицо сына и на усатого рыжего мужика в белом галстуке.

Стуча палкой, доктор говорил матери, как следить за Степкой. Он сердился, подозревал, что она не выполнит всего, напутает. Костистая темная женщина, «мамаша», казалась ему чем-то вроде сиделки.

— Начнет ходить, — сказал он, — тащите его ко мне.

— В больницу привести?

— Зачем? — удивился доктор. — Домой ведите. Мы с ним чаю попьем, я его познакомлю с Сережей, очень приятным молодым человеком.

Провожая доктора, мать загородила ему дорогу, хотела сказать что-то. Он посмотрел на нее, замахал руками, зарычал и выбежал из комнаты.

Выздоравливать было очень скучно. Больше всего Степку занимали мысли о еде. Он плакал, ругался с матерью, просил огурцов, гречневой каши, а она ему давала мятую картошку и молоко. Даже соседки ругали ее за бессердечие.

Первый раз после болезни Степка вышел во двор. Он сел на ступеньку крыльца и, подперев голову, смотрел на мир. Петухи затеяли драку. Маленький, неизвестный Степке петух наступал на бутовского великана. Куры с деланным равнодушием ходили вокруг них, выдавая свое волнение быстрыми взглядами. Из-за сараев вылетел воробей, сел на корку хлеба, сбоку на него налетела галка; она села на землю, скосив набок голову, глядя на корку радостным круглым глазом. Вдруг с крыльца сбежал кот и, перебирая лапами, точно он бежал в белых чулках по грязи, кинулся к галке; она в отчаянии всплеснула крыльями и улетела, а кот, подметая пыль хвостом, начал обнюхивать корку. И тогда вышел Тузик, оглядел двор, добродушно ухмыльнулся и, зажав корку в передних лапах, принялся жевать ее. Степка видел эту в течение нескольких секунд разыгравшуюся борьбу и вдруг включился в нее, ощутил молчаливое напряжение, царящее в мире живого. Он подошел к собаке, оттолкнул ее ногой, посмотрел в ее тоскливые глаза и закинул корку на крышу дома.

Он нашел мальчиков возле мусорной ямы. Синие мухи гудели над гнилыми баклажанами, очистками огурцов, арбузными и дынными корками.

Пашка насмешливо посмотрел на Степку и спросил:

— Что, не сдох?.. Жалко. Я думал, ты сдохнешь.

— Не тронь, он больной еще, — сказал Мишка Пахарь.

Но Пашка, видно, не забыл, как Степка одержал над ним верх, когда был шахтером. Он отмахнулся от Мишки и спросил:

— Что, прогнали тебя с шахты?

— Не лезь, — сказал Степка и отступил.

— Арестант, — сказал Пашка и смазал Степку по носу.

— Не лезь, — снова сказал Степка.

Страх и неуверенность охватили его.

— Ты урод лохматый, — сказал Пашка и, подумав, добавил: — Твоя мать с газовщиком путается, к ставкам с ним ходила, арестантка.

Пашка ухватил Степку за ворот и, подталкивая коленом в зад, вывел на середину двора.

— Пошел отсюда, ты заразный, пошел, пошел, — приговаривал он, а затем, ударив его по шее, крикнул: — Понял?

Тошное, омерзительное чувство слабости и беспомощности охватило Степку. У него начали дрожать губы, колени подогнулись, — он почувствовал, что сейчас расплачется, и, спотыкаясь, побежал к дому.

А мир продолжал жить: гремел завод, шумели и спорили бабы; собаки, с искаженными яростью мордами, дрались в облаке пыли, и низенькая, очень длинная собака бежала от места боя, опустив уши и поджав хвост.

В воскресенье мать одела Степку в парадную курточку, и они пошли к доктору.

Город лежал в долине и весь был виден, когда Степка с матерью спускались по рыжей, дымящейся от пыли тропинке. Улицы в городе именовались линиями — Первая линия, Вторая линия, Девятая… Переулки, пересекающие улицы, назывались проспектами: Первый проспект, Второй, Девятый… На площади возвышалась церковь, и сверху казалось, что мордастая толстуха кормит белых цыплят и они топчутся вокруг нее, боясь подойти. Вдали, в пыльной полумгле, выступали терриконы шахт, а еще дальше, на горизонте, поднимались к небу темные столбы дыма от невидимых заводов. Под насыпью лежал рабочий поселок, и по сравнению с ним город казался Степке нарядным, веселым и праздничным.