Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

— Я не смогу за тебя замуж пойти, — вдруг говорит Лидка, — я в монастырь поступлю, а монашкам нельзя жениться.

Степка сердится. Пусть. Он ей назло поженится с пахаревской дочкой. Приедет с ней в монастырь: «Где тут монашка Лидка?» Вот где ее обида возьмет.

— Смотри, Лидка, — говорит он.

Но она отвечает тихим голосом:

— Не-е-т.

— Ну и черт с тобой, — угрожает Степка, — подумаешь тоже.

Как-то вечером раздался сильный стук в дверь.

— Входите! Войди! — закричала бабка и прибавила: — Чтоб тебя дети так на старости стукали.

Дверь открылась, и в комнату вкатился обрубленный, совершенно квадратный человек. Человек был весь мокрый от дождя, его руки по самые локти были облеплены грязью, темная щетина росла на щеках и придавала ему какой-то зловещий, суровый вид. Он казался живым черным пнем, настолько он был короток, широк, темен, и только на груди под распахнувшейся телогрейкой весело и задорно блестела серебряная медаль на измятой георгиевской ленте.

Обрубленный человек, точно ослепленный видом старухи, поднес к лицу руку в громадной кожаной перчатке, проговорил:

— Здравствуйте, вот я и приехал, — и всхлипнул высоким рыдающим голосом. — Приехал, — сказал он, похлопав по обрубкам ног, зашитых в кожаные штаны.

Бабка охнула, взмахнула руками и повалилась на пол.

Обрубленный человек шарахнулся к ней, закричал внезапно, может быть впервые поняв, что с ним произошло:

— Обе, мамаша, по коленный сустав, обе!

— Яша!.. Сынок!.. Яша!.. Глаза б мои лопнули… Жив… Яша… Лучше бы я померла, чем дождалась тебя видеть… — выкрикивала бабка.

Степка, глядя на них, начал жалобно сопеть. И только Лида, точно взрослая, мудрая женщина, уговаривала:

— Бабушка, встаньте! Бабушка, бог с вами…

Яков, всхлипывая и бормоча, снял с плеч мешок. Руки его дрожали, лицо все время кривилось. Он ползал по полу, шуршал, скрипел песком и камешками, приклеившимися к его кожаному заду.

— Дядь, — сказал Степка, глядя на медаль, прыгавшую на груди калеки. — Вы с войны?

— Отвоевался, ответил тот и спросил: — У Василия двое, что ли?

Бабка ножом счищала с сына грязь, обтирала его мокрой тряпкой.

— Господи, разве так можно… Яшеньку, сыночка… Господи… — бормотала она.

Яков мыл лицо и шею в большом корыте, поставленном на пол, зад его приподнимался, точно у гуся, который собирается нырнуть. Лицо его, отмытое от грязи, стало совсем страшным, как будто еще более темным.

— Покурить бы, — сказал он. — Ни копейки денег не осталось.

Степка кинулся к тете Нюше.

— Тетя, к нам с войны дяди Василия брат приехал!

Тетя Нюша дала ему две папиросы, и Яков, повертев их между пальцами, покачал головой и сказал:

— Важно.

Пришла с работы мать. Она была почти такой же грязной и мокрой, как Яков. Степка заметил, что бабка растерялась, точно маленькая девочка, вдруг засуетилась. Не то ей стало совестно, что у нее безногий сын, не то сделалось страшно, что невестка сейчас его выгонит на улицу.

— Ольга, — сказала она. — Яша, сын, с войны приехал. Его убитым считали. Василия родной брат.

Яков сидел перед печкой, грел руки.

— Здравствуйте, — сказал он и криво улыбнулся, — вот сижу, сапоги у печки сушу.

Степке сделалось страшно: вдруг мать скажет что-нибудь грубое, обидит обрубленного человека, прогонит его; ведь и без него в комнате тесно, повернуться негде.

Мать оглядела калеку пристальным взглядом, низко поклонилась ему и торжественно сказала:

— Здравствуйте, Яков Трифонович!

— Ольга, Ольга, родная ты моя, прости меня, старую дуру, — заплакала бабка.

Утром Яков, подскакивая, колол секачом на пороге дрова. Делал он это очень ловко. Сосновые вязкие поленья разлетались, точно плохо склеенные дощечки. А потом он вырезал Степке из куска сосновой коры человечка в лодке, и обоим вдруг сделалось весело. Степка целый день вертелся вокруг Якова. Он совсем забыл о Лиде и ни разу не вынул из кармана своего камня, — безногий солдат завладел его мыслями.

Вечером пришли соседи. По случаю гостя выпили водки, и Яков, приплясывая на табурете, с каким-то зловещим и таинственным лицом рассказывал о войне. Степка как зачарованный смотрел на него, слушая непонятные слова: «Порт-Артур… Стессель-генерал… Ляоян».

Потом заговорили шепотом, поглядывая на дверь, и больше всех горячился Афанасий Кузьмич. Когда выпили основательно, Яков ударил кулаком по столу и крикнул:

— Вот вас тут работает шестнадцать тысяч человек, целая дивизия людей! А сколько таких дивизий по всей Расее соберется?

Он говорил быстро, злобно, тряс кулаком в сторону окна, и все, тяжело дыша и вздыхая, соглашались с ним. Только дядя Василий, улыбаясь и виновато оглядываясь по сторонам, сказал:

— Грешные слова твои, Яков. Ведь от бога порядок этот дан.

И Яков, уже совсем пьяный, стал кричать, показывая на свое изуродованное туловище:

— Это, Васька, тоже от бога? — и заругался в самого Иисуса Христа.

Бабка всполошилась, а Василий встал, пошел к печке переодеваться на ночную работу.

…Дядю Василия привезли на заводской подводе часу в двенадцатом дня. Потом он лежал, как когда-то отец, в гробу, но лицо его было прикрыто платком, чтобы не было видно разбитого черепа и продавленного носа. И так же, как во время похорон отца, торжественно и протяжно выл гудок. Возвращались домой молча, на лицах были тоска и недоумение.

Бабку посадили на табурет. Голова ее тряслась, руки висели, она что-то беззвучно шептала и смотрела мутными глазами в пол. Лидка стояла рядом с Яковом возле печи, и оба казались одинаково маленькими. Мать прошлась от стены к стене и, видимо отвечая на свои собственные мысли, сказала:

— Не гнать же вас, убогих. Вместе будем терпеть, — и, подойдя к кровати, где стояли два громадных неуклюжих сапога дяди Василия, всхлипнула, махнула рукой, пробормотала: — Вот Степка скоро в завод станет ходить, сапоги эти наденет…

Новая квартира находилась на пустыре, на самом краю поселка. Из окна были видны красные башенки двухэтажного дома, в котором жил англичанин Бальфур, один из хозяев завода, а из полукруглого чердачного окошечка можно было видеть сад, окруженный высокой стеной. Про этот сад рассказывали удивительные вещи. Там росли какие-то сладкие, как сахар, яблочки с большой твердой косточкой. Рассказывали, что в бетонных прудах плавали красные рыбки, а в каменном колодце жил медведь. Англичанин проводил все время за границей и приезжал в этот дом редко, раз в год, на несколько недель; на завод он не ходил, так что в глаза его никто не видел.

Рабочие, возвращаясь с завода весенними ночами, останавливались и вдыхали запах сирени, слушали пение птиц, — во всей огромной округе сад англичанина был единственным местом, куда прилетали соловьи. Самые отчаянные мальчишки даже не мечтали забраться в этот сад: в стену были вмазаны осколки стекла, день и ночь в угловых башенках сидели вооруженные ингуши.