Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Однажды, поторговав до гудка, Яков оставил корзину на попечение старухи и позвал Степку в трактир.

Они заказали «собачьей радости» — очень вкусной штуки, приготовленной из свиных ушей и губ, долго пили чай и не спешили возвращаться к своей торговле.

В трактире было еще интересней, чем на улице, — все говорили, смеялись, спорили.

Приезжие рассказывали, что по всем заводам и шахтам шло большое сокращение производства. В Макеевке французы закрыли новый завод и, не выдав расчета трем тысячам рабочих, уехали за границу. Молодой прокатчик, смеясь, рассказывал, что на Юзовской заводе русский рабочий пусть хоть тридцать лет работает, никакой заслуги не получит, а каждый англичанин зовется мастером.

— Один в козле бурки бурит, — говорил он, — зовут его «динамит-мастер»; другой старик парную воду стережет, ему звание «мастер — парная вода». Все мастера, а толку в них никакого, ничего работать не могут, только мяч по воскресеньям гоняют.

И даже Степка вмешался в разговор и сказал, что англичанин на Заводской шахте день и ночь был пьяный.

— А ты работал в шахте? — удивился прокатчик.

— Все мы работали, — подхватил Яков и похлопал себя по обрубку ног, — и я забойщиком был.

Все принялись ругать бельгийцев, французов и англичан, а прокатчик вдруг сказал:

— Э, братцы, бросьте! Есть такой русский — не лучше англичанина. — И он рассказал про одного рабочего, Гусева, который работает на прокатном стане, а в городе держит шесть фаэтонов и имеет десять лошадей. — Вот это барбос! Ты слово возле него скажешь, а мастер через минуту уже знает.

— Эй, Гомонов, Яша, — негромко сказал кто-то.

Степка оглянулся, да так и остался с открытым ртом: в двух шагах от них сидел запальщик, а рядом — Кузьма, квартирант!

— Кузьма! — крикнул Степка и, толкая сидевших, начал пробираться между столиками.

Запальщик в это время здоровался с Яковом.

— Как же, я сразу признал, два года вместе в Наклонной работали, — говорил он и тряс Якова; тот ухватился за табурет, чтобы не свалиться на пол.

Кузьма сказал запальщику:

— Матвей, я тебя на улице подожду, ладно?

Степка пошел вслед за ними. Они встали возле окна трактира.

— Я в шахте работал, дверовым, тифом болел. А ты из тюрьмы убежал? — быстро говорил Степка.

— Откуда, что ты, милый? — сказал Кузьма и прибавил: — Слушай, Степка, матери не говори, что видел меня.

— Ей-богу, — сказал Степка и для убедительности снял шапку и перекрестился. — Ей-богу, вот тебе крест святой.

— Смотри! Я только утром приехал, а вечером дальше подамся.

— Куда?

— Мало ли куда — гонять верблюда.

Потом он начал расспрашивать мальчика:

— Мать как? Что делает? Работает?

— Работает, ну да.

— Значит, приняли обратно. Это хорошо. Что ж она, серчает на меня, ругается?

Степка отрицательно мотнул головой.

— А Нюшка все гуляет? Вспоминает про меня? Так ни разу и не вспомнила? — И Кузьма покачал головой.

— Может, после вспоминала, мы теперь на другой квартире живем, — сказал Степка, чтобы утешить Кузьму.

Потом он вынул из кармана камень и лукаво произнес:

— Кузьма, глянь-ка…

— Ты где взял? — удивился Кузьма.

— Взял!..

— Скажи ты! А я ведь тогда правду говорил, был у одного дорожного камень такой. Я пошел к нему на участок, а рабочие говорят: ему ногу вагончиком сломало, его в больницу забрали.

Он снова посмотрел на камень.

— Скажи пожалуйста, очень он какой-то интересный…

В это время из трактира вышел запальщик, а вслед за ним Яков.

— Матвей, я подался, — сказал Кузьма, мазнул Степку ладонью по лицу и пошел вниз по улице, в сторону ставков.

Запальщик простился с Яковом.

— Ты где теперь квартируешь, я к тебе в гости зайду, — сказал он, — а то к нам заезжай на своей пролетке.

— У Романенковых, — сказал Яков, — за переездом, как идти на Ларинскую сторону…

— Это у Марфы, что ли? Ты мне не рассказывай, я знаю, где она находится. — И он пошел быстрым шагом догонять Кузьму.

Яков, глядя ему вслед, сказал:

— Вот человек этот серьезный, прямо-таки очень серьезный…

Степка удивился, так как Яков о всех людях говорил плохо и даже о покойном брате выражался матерными словами.

Когда они пришли домой, у Степки под ложечкой начало болеть от желания рассказать матери про Кузьму. Он вздыхал, морщился и, чувствуя, что не совладает с собой, вышел во двор и, сияв шапку, ходил некоторое время по морозу. Долго он не мог уснуть в эту ночь — ему все мерещилась шахта, дед с динамитного склада, Кузьма, запальщик. Он понимал, что Кузьма и запальщик встретились не случайно. Они знали друг друга, еще работая в шахте, и он представлял себе, как они тащили мешки афишек с динамитного склада, а городовые бегали на поверхности, свистели, никак не могли их поймать.

А ночью ему снилось: собралась громадная толпа рабочих, мать, Кузьма, Марфа Романенко. Они сгоняли с крыш Пашкиных голубей, прятали их в мешки, а Пашка с директором бегали по двору, размахивали саблями. Потом Кузьма лез из тюремного окна, и никто, даже сам Степка, не решался подойти близко, и чей-то голос кричал:

— Назад! Здесь запальщик!.. Тикайте отсюда все!..

Торговлей семечками занимались старухи, и Якова обижало, что он был единственным мужчиной, промышлявшим этим делом.

Однажды, озаренный новой мыслью, он сказал:

— Слушай сюда, Степка. Ты здесь сиди торгуй, а я скоро вернусь.

К вечеру Степка наторговал двадцать шесть копеек, а когда стемнело, из-за угла выполз Яков, ударил себя по тугому от монет карману и сказал:

— Пошли, что ли!

С этого дня торговля семечками перешла к Степке. Утром Яков надевал солдатскую фуражку, ватник с блестящей медалью, Степка брал корзину, и они неторопливо двигались к городу. По дороге они отдыхали несколько раз, так как у Якова уставали руки, а Степке было тяжело нести корзину. Отдыхая, Яков рассказывал:

— В квартирах больше дают, а случается, и кормят, — говорил он.

Какая-то женщина дала ему три рубля, и Яков, смеясь и сплевывая, говорил:

— Сразу видать, что проститутка, и еще плачет: «Знаешь, голубчик, мой братик во флоте пропал».

А какой-то инженер не поверил, что Якову оторвал ноги на позиции: «Ты врешь, это заводское увечье». А когда Яков показал ему свою бумагу, инженер дал ему пять копеек.

— Эх! — говорил Яков. — Я ему те пять копеек в глаза кинул.

Эта история ему особенно нравилась, и он рассказывал ее три раза.

Степка привык к своей торговле. Он сам ходил к чернобородому болгарину-огороднику покупать семечки. Болгарии взвешивал их на зеленых десятичных весах, и они оба сопели и сердито поглядывали, пока уравновесятся гири. Потом они снова сопели, считая Степкины пятаки. В кладовой, где взвешивались семечки, было холодно, голубоватый иней покрывал стены, капустные кочаны скрипели, крепко пахли яблоки. Степка утирался рукавом и чувствовал себя важным, неразговорчивым купцом. Дома семечки жарились на жестяных противнях; Марфа называла их по-украински — деками. Когда жарились семечки, Степка страдал, если кто-нибудь ел его товар, и, может быть, поэтому он особенно любил ходить в город с Яковом: тот не трогал семечек — руки были заняты ходьбой.