Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Его волновала судьба знаменитого физика Больцмана, не пожелавшего жить в мире, обреченном тепловой смерти.

Он декламировал стихи Державина:

Ему были близки муки Левина в «Анне Карениной», снедаемого тяжкими мыслями о преходящести всего земного. Он обладал превосходной памятью, много читал, и голова его была полна цитат из научных сочинений, стихов и романов, говоривших о том, что мир огромен, велик, что история рода человеческого — краткий миг между двумя ледяными валами, что космос бесконечен в пространстве и во времени, что все обречено гибели, что мечты, мысли, чувства, радости и горести людей пусты и бессмысленны в хаосе световых веков, в бесконечности времени, не имеющего начала и конца, что в черных пространствах при температуре двести семьдесят три градуса ниже нуля носится космическая пыль, следы исчезнувших планетных систем, погасших солнц, разрушенных миров, что нет цели и смысла в жизни людей.

В шестнадцать лет эти мысли овладели им с такой силой, что он перестал чистить зубы и готовить уроки. Эти мысли сделались для него источником острых мучений. Отроческое сознание, слабое и незащищенное, не запустившее корней в жизнь, не приспособленное к защите и борьбе, сразу было пленено суровыми истинами. Во время летних каникул, совершая прогулки вдоль берега реки, заросшей камышом, сидя в вечерней прохладе под ивой, окунавшей свои ветви в нежно раскрашенную закатом воду, взбираясь на холмы, поросшие молодым лесом, и глядя на белые украинские хаты, на мирный дым жилья, он страдал и ужасался.

Однажды он случайно услышал разговор родителей.

— Ничего, ничего, — сказал доктор, — период полового созревания; его грызут гормоны. Скоро все станет на свое место.

Сергею слова эти показались ужасными, циничными. Обидно, что в глубине сознания у него самого появлялись сомнения. Ведь живут люди на свете, думал иногда он, ученые, мыслители. Или это просто болезнь, корь; человек болеет и выздоравливает, а он еще не выздоровел… И откуда берется эта неразумная радость жизни, телячий восторг? Почему так трогает людское Горе? Ведь это все суета. Не все ли равно, как и когда погибнет человек, раз ему суждено погибнуть? И почему он влюбляется так легко? Вот он был три-четыре раза влюблен. Сперва в Наталью, потом в танцовщицу в летнем саду, потом в жену инженера Одарикова, пациентку отца. Нет, думал он, истина остается неизменной, она всегда верна — и для юноши и для старика. Ее уже знали древние, и такой же ее знают новые века. А путает людей жизненный инстинкт, мутный животный инстинкт, ничего общего с разумом не имеющий.

Но сейчас он шел вниз по улице, почти бежал. Его гнала радость. Он прошел через мост и поднялся на холм, недалеко от городских боен. Унылая картина открылась перед ним. Степь, то черная, то коричневая, плоская, тяжелая, скучная… По ней шли, шаркая лаптями, шахтеры. Вдали поднимались отвалы породы, безобразившие и без того безобразную землю. Низкое кирпичное здание бойни казалось таким темным и мрачным, словно оно было вымазано кровью, запекшейся и побуревшей на солнце и ветру. И всюду по степи видны были земляные домики, шахтерские каютки, ямы, вырытые в глинистой земле и покрытые гнилыми, старыми досками, обрывками толя и кусками ржавой жести. Женщины, точно пещерные жительницы далеких эпох, казалось, выползали из самой земли и снова скрывались в ней, занятые простыми делами: варкой обеда на песках, сложенных из нескольких кирпичей, либо стиркой. А над всей южной частью неба клубился серый дым завода, тяжелый, мрачный, как грозовая туча.

«Россия, вот она!» — подумал Сергей и остановился, охваченный внезапными, дотоле неведомыми ему мыслями. Вот она, его родина. На этой земле он родился, на ней проживет он свою жизнь, на ней он и умрет. Но как жить? Этот вопрос важней и страшней другого, давно уже решенного и все же занимавшего все его мысли, — вопроса о неизбежности смерти…

Россия! Сколько раз Сергей повторял это слово и сколько раз слышал его. «Только в России возможны такие вещи», «русские порядки», «русская темнота», «российская идиллия», «Россия отстала на триста лет».

Отец по вечерам рассказывает, как обманывают в конторе изувеченных рабочих, как завод, получающий колоссальные барыши, мошеннически не платит жалких двухрублевых пенсий старухам вдовам. А частый гость отца, земский врач Татаринов, перебивая, рассказывает о разоренной, голодной деревне, о бабах, гибнущих от родильной горячки, о пьянстве, пожарах, о всеобщем озлоблении.

— А какие головы! — кричит Татаринов. — Придет к тебе оборванный, заросший, а пойди поговори с ним, если он тебе доверяет и не боится, — какая ясность мысли, какое глубокое разумение всего и вся!..

И шепотом говорят о Столыпине, о виселицах, о том, что царь безумен, что страна в коросте, неграмотная, суеверная, измученная…

Он видел ненависть отца и многих его знакомых к самодержавию, к полицейскому начальству, к произволу и косности власти. Иные свое презрение к русскому самодержавию распространили и на Россию. «Страна клюквы и самоваров, бездарная, сонная, юродивая страна», — кричит обычно инженер Воловик. А цех, в котором он работает, дает огромные барыши, и Воловик ходит по цеху под охраной полицейских. И одновременно Сережа видел страстную и нежную любовь к русскому народу, восхищение силой, умом, талантом рабочих, видел их привязанность к родной земле. С детства запомнились ему письма отца, которые тот писал матери во время своего двухмесячного пребывания на немецком курорте. Мать читала эти письма Сереже вслух. Доктор Кравченко писал о том, как соскучился по русской речи, по русским лицам, но родной земле, по родному небу. Он писал, что не дождется конца своего лечения, что тоска по родине мучает его больше, чем болезнь, от которой он лечится за границей…

Странное чувство смятения охватило Сергея. Чем радостней были его мысли о новой жизни, о светлых лабораториях, о веселой толпе студентов, тем большее беспокойство и тоска охватывали его при взгляде на окружавшее. Неужели такой, неизменной, останется эта степь, оборванные люди, уныло бредущие из города на рудник? Он будет подниматься все выше, его имя прогремит по миру, он достигнет славы, счастья, а здесь будет тот же подземный безрадостный труд, будут ходить по пыльным дорогам те же мрачные, молчаливые люди.

Сергей вернулся домой через двор. Петр гнал метлой по канаве грязную воду. Вода, горбатясь, терлась об узкие берега канавы и, сопротивляясь, но хотела течь к улице.