Николай Дементьев - История моей любви

— Не знаю, — честно ответила я, все глядя ему в глаза. — Теперь уже — не знаю!.. — Я всхлипнула, но все-таки справилась, не заплакала. — То кажется, жить без него не могу, а как вспомню лживость и обман, и вообще все то, чем и для чего живут Игорь да его родители, и что мой ребенок таким же под их влиянием вырасти может, и — не могу, никак не могу!.. — Они молчали, и я совсем уже по-детски горестно всхлипнула: — Никак не могу переломить себя, никак не могу! — Сжала зубы, пристукнула кулаками по столу и — справилась, не заплакала.

— Что бы я в таком случае сказал своей дочери?.. — снова спросил Степан Терентьевич, и я вдруг изумленно мигнула: он уже улыбался!.. Легко и будто весело даже улыбался, и глаза его были уже задорными, и грусть в них пропала. И я сама тотчас почувствовала, как у меня отпускает сердце, а с головы и плеч точно стекает невыносимая тяжесть: медленно-медленно, но уже стекает… А он опять спросил: — Что может простой рабочий человек сказать своей дочери в таком вот случае?.. Человек, который всю свою жизнь, честно проработал и честно прожил ее?.. И который свою дочь хочет видеть таким же до конца честным человеком, как бы ей в жизни ни пришлось?.. Ведь жизнь-то, Анка, как любят повторять твои Тарасовы, всего один раз человеку дается: как же можно позволить себе нечестно ее прожить, не вровень с другими, не нога в ногу с ними?! — Степан Терентьевич уже не улыбался. — Трудности в жизни разные. Бывает еще и нехватка жилья или одежды…

— Не могу я рабой быть из-за сладкого куска! — быстро и отчаянно сказала я.

— Вот! — И огромные кулаки Степана Терентьевича, лежавшие на столе, сжались, и папироса смялась. — Главное в человеке — человеческие его качества, в этом его главная цена, а улучшение их — наше общее дело! Изменить им или хоть чуточку покривить душой, хоть на время подавить их, это и есть рабство, о котором ты сказала!

— Вот! — даже вскрикнула я. — Да еще рабой чего мне быть-то?.. Того, что само в рабстве у человека должно находиться!

— Ах ты Анка наша! — И Степан Терентьевич, не удержавшись, ласково погладил меня своей громадной рукой по плечу.

— Я так и знал, что хватит у тебя, Анка, и ума, и силы! — тоже обрадованно произнес Патронов и поглядел на Лешу с Валерием: — Вот и вам, добры молодцы, случай поучиться, с какой крепостью человек должен свою линию вести!

Леша все молчал, улыбался и ничего, кажется, не слышал, только на меня поглядывал как-то по-новому прямо и открыто, и лицо у него было совсем по-детски радостным… А Степан Терентьевич сказал, тщательно гася окурок на листе железа с загнутыми краями, лежавшем на столе:

— Ждали мы, Анка, что ты решишь сама, ждали и не осмеливались раньше времени вмешиваться: дело это тонкое. Не знаю, что тебе товарищи твои в комитете комсомола скажут, что ты от законного брака бежишь да матерью-одиночкой остаешься, а только нам всем по душе твое решение, прямо тебе скажу. Почему?.. Да потому, что не то сейчас время и люди, чтобы рабой, как ты сказала, из-за сладкого куска быть. Ты уж прости, что я так прямо. И даже попробую тебе объяснить, почему лживость у Тарасовых образовалась, почему живут они с кривизной этой… Ты не бойся, что мы всего раз их видели: нам хватило времени, чтобы до конца их разглядеть. Как бы тебе получше сказать?.. Когда сам обеими ногами на земле стоишь, автоматически чувствуешь, не в подвешенном ли состоянии, образно говоря, твой сосед или знакомый находится, нет ли у него неуверенности в жизни.

— Я понимаю.

— Человек должен жить нормально и естественно — вот как он дышит, не задумываясь даже. Какое положение для тебя самого, для внутреннего твоего состояния, самое надежное? Устойчивого равновесия, а оно — в равенстве получения тобой от жизни и обратной твоей отдачи ей. Только так, Анка! Но человек — существо живое и до жизни жадное, часто у него поэтому происходит внутренний конфликт — сознательный, а чаще даже неосознанный — между его потребностями и желаниями, устремлениями и тем, какие у него возможности, трудолюбие и способности. И приходится ему, бедолаге, постоянно тянуться, вот и оказывается он на цыпочках, условно говоря. Прочно стоять он должен на земле, а на цыпочках когда живешь, какая же у тебя устойчивость? Ну, все время и боится он упасть-поскользнуться, самозащищается лживостью, жизнь погодой считает, одежду по ней выбирает предусмотрительно.

— Правильно! — поспешно и горячо сказала я. — Спасибо!

Помолчали. Потом Патронов грустно сказал:

— Если бы молодость знала, если бы старость могла…

— Что ж ты будешь делать, если без ошибок трудно прожить? — покачал головой Валера.

— Только тот не ошибается, кто ничего не делает, — сказал Леша, улыбаясь мне. — А что ошибка эта нашу Анку не покалечила…

— Это мы видим! — закончил за него Белов.

— Спасибо вам! — повторила я. — Спасибо, что верите, а я уж!.. — и тут я все-таки не сдержалась, заплакала.

А когда опомнилась наконец и заставила себя все-таки поднять голову, за столом уже никого не было. И завод шумел уже по-рабочему… Я посидела еще, потом заметила, что улыбаюсь, вытерла лицо, причесалась и тоже пошла на палубу.

«Волга» Игоря однажды опять стояла у проходной завода, когда мы вышли со смены. Мои мужчины замолчали, увидев ее, а я спокойненько шла себе, хоть и в груди у меня тряслось, и сердце сжалось, только я увидела Игоря. Даже не представляла себе, что могу так сильно соскучиться по нему!.. А как встретилась с ним глазами — они у него были испуганные и жалобные, — опять поразилась его красоте, точно впервые увидела… И жалко мне его стало.

Игорь открыл дверцу машины, как обычно, приглашая меня садиться, вежливым кивком здороваясь со всеми. Я остановилась перед ней, и все остановились. Никак мне не вздохнуть было, и наглядеться я на Игоря не могла… И он глядел на меня, и лицо его просительно морщилось, и губы чуть подрагивали…

— Привет, Игорешка… — еле-еле выговорила я наконец.

— Привет, Анка… — хрипло и через силу ответил он.

Я взялась рукой за ручку открытой дверцы; и напряженное лицо Игоря мгновенно стало распускаться, он даже чуть подвинулся поспешно, приглашая меня, как обычно, сесть рядом с собой. И я тут же чуть не села, так уже радостно и горячо сделалось у меня в груди от счастья. Но в последний момент я вдруг явственно, даже не глядя, почувствовала, как молча стоят за моей спиной мужчины моей бригады, молча стоят и ждут… И так же с трудом спросила:

— Испугался все-таки, значит?

Эх, если бы Игорь ответил мне тогда по-другому!.. Или хоть промолчал бы…

Нет, и от этого ничего не изменилось бы, нет!..

А его лицо снова тотчас затвердело по-каменному, как обычно в подобных случаях у Тарасовых, он выговорил хоть и так же хрипло, но четко, даже по складам: