Николай Дементьев - История моей любви

— Об-ра-бо-тать!..

— Погоди… — горестно даже выговорилось у меня. — От меня нападения ждать не надо не разглядел ты меня по своей привычке самозащищаться. А мне надо знать, какой человек отец моего будущего ребенка, могу я ему доверить воспитание или нет?..

— Вот даже как!

— А как же иначе: ведь я мать!.. — И вспомнила слова Степана Терентьевича, которые он сказал, когда я сообщила бригаде, что раздумала выходить замуж за Игоря Михайловича. — Почему в вашей семье страх сидит, почему вы жизни боитесь да за погоду ее считаете, приспосабливаетесь одеждой к ней?! Потерпи ты, прошу тебя: этот разговор мы с тобой просто обязаны довести до конца, потому что с ложью я жить не могу.

— Хорошо-хорошо, я жду, — опять испугался он.

Я глянула искоса на Степана Терентьевича, он так же терпеливо молчал, даже не глядя на нас с Игорем; но я видела, что он заметил страх Игоря Михайловича и что страх этот был так же противен ему, как и мне самой. И выговорила уже прямо и резко, даже презрительно:

— В общем-то банальная, к сожалению, история со мной случилась по молодости лет да доверчивой неопытности, увлеклась я всем внешним: и лицом, и одеждой, и так же умело выбранным тобой и тоже напоказ душевным антуражем, которым ты на вполне интеллигентного человека смахиваешь. Для восемнадцатилетней девчонки особенно… Будь я одна, то есть не жди сейчас ребенка, может, и продолжала бы, закрыв глаза, любиться с тобой да на машине твоей кататься, а так уж, пойми ты меня и перестань, главное, опасаться — не могу, никак не могу!.. И родителей своих успокой: не трону вас, не бойтесь, продолжайте и дальше так же умело выбирать одежду по погоде. — И все-таки не удержалась: — А что ты на минутку босиком на снег выскочил, то есть со мной… сблизился, так это у тебя тоже по молодости, но и по-человечески получилось, с годами ты себя выдрессируешь и больше не опростоволосишься, насморка не схватишь!…

— Все?!

— Главное — все. А уж алименты тебе платить придется: ребенок-то наш с тобой ни в чем не виноват. И второе: последний раз мы с тобой видимся вот сейчас, так и родителям твоим скажи!..

— Понял… — чуть не шепотом ответил он.

— И третье… — я глубоко-глубоко вздохнула. — Доступно объясни Маргарите Сергеевне, чтобы про Дарью Тихоновну она забыла. И — навсегда!

— Хорошо.

И вдруг мне стало весело… Вот совершенно неизвестно почему, но — весело!.. И я сказали, стараясь изо всех сил сдержать улыбку:

— Легче нашему теленку: реже начал он дышать, а?

— А?..

— Я хочу сказать: облегчилась твоя судьба? — И кивнула на тоненький слой снежка, из-под которого еще темнела земля: — Снова валенки у тебя появились, так?

Он понял, все вглядываясь в меня, машинально еще кивнул согласно и вдруг спросил растерянно, совсем по-мальчишески:

— А если я…

— Ну!

— А если я… люблю тебя?

— Это тебе кажется.

— Почему?

— Потому что ты вообще не из тех, кто может любить.

— Не понимаю…

— Любить — это относиться к женщине точно так же, как к самому себе, может, даже еще самозабвеннее. Душой с ней сродниться, а не только в кровати баловаться, извини за прямоту. А у тебя для такого в душе чувств просто не хватит! Не осталось уже их у тебя для любви, все они уходят на самооборону да чтобы на цыпочках удержаться!..

Он долго молчал, отведя от меня глаза. А я, кажется, все еще ждала, все еще чего-то ждала жалобно и беззащитно… Глупые мы все-таки, бабы-то.

— Извините, — сказал потом Игорь Степану Терентьевичу, а я уж даже и не смотрела на него, все разглядывала тоненький слой снежка, беленького и нежного, точно свадебная фата, и такого чистого!.. — Вы свидетель, что я официально сделал предложение Анне Лавровой!

— Идите спокойно, Игорь Михайлович, — и Белов точно с облегчением даже достал из кармана пальто пачку «Беломора», стал привычно разминать в пальцах папиросу. — Так же официально, как вы ей сделали предложение, и мы подтвердим, что вы его сделали, если вам потребуется.

— Спасибо.

— Вы хорошо запомнили все, что вам сказала Анка? — спросил Игоря Степан Терентьевич. — И согласны со всеми ее тремя пунктами?

— Да.

— Вот и у нас к вам просьба: строжайшим образом выполняйте их!

Я все не могла поглядеть на Игоря… И даже чуть отодвинулась по скамейке, чтобы не чувствовать его локтя, сильнее прижалась к Степану Терентьевичу. А он вдруг обнял меня за плечи своей большой и сильной рукой… Еще после — по легкому скрипу нежного снежка под ногами Игоря — я поняла, что он ушел, но поглядеть на него вслед так и не захотела, не подняла головы. Выговорила только:

— Ушел не прощаясь… — И неожиданно разрыдалась, прижимаясь лицом к груди Степана Терентьевича.

А потом вдруг оказалось, что я уже дома у Степана Терентьевича, но как мы ехали к нему, вспомнить не могу. То есть увидела неожиданно, что я сижу за столом, покрытым свежей накрахмаленной скатертью, и вожу пальцем, как в детстве, по следу сгиба на ней… И вообще оттого я очнулась, что вокруг меня было совершенно так же уверенно-надежно и спокойно, как давным-давно в детстве у нас дома. Сначала еще ничего не понимала, только чувствовала, что мне почему-то делается все легче и легче: не то отступало все-таки невыносимо тяжелое, что случилось только что и было связано с Игорем, с жизнью Тарасовых вообще; не то сам воздух квартиры Беловых, успокоенно-ровный и надежный, прямо целительно действовал на меня.

Потом расслышала голоса Степана Терентьевича и Пелагеи Васильевны, они звучали даже легко и весело, тоже ровно… Иногда в них почему-то вплетался бас Леши; странно, он звучал почти радостно… Да временами внук Степана Терентьевича Сашка говорил важно:

— У меня была невесомость, когда я со стула падал!

Все еще не поднимая головы, я вспомнила, что сын Степана Терентьевича Виктор — капитан дальнего плавания, он уже месяц как в рейсе, и вернется еще нескоро; а невестка Наташа — опять в больнице… Вздохнула и подняла голову. Я и до этого бывала уже у Беловых, у них точно такая же двухкомнатная квартира, как и наша, только обстановка попроще. И сама Пелагея Васильевна, не в пример моей маме, низенького роста, щупленькая и худенькая, да к тому же еще рыжая; даже все лицо у нее в крупных густых веснушках. А вот глаза — ясные-ясные, как у Дарьи Тихоновны, и ярко-синие, таких я, кажется, ни у одного человека больше не встречала.

— Ну, Анка?.. — спросила она, когда я подняла голову; удивительные глаза ее с добрым облегчением смотрели на меня, худенькое лицо несмело еще, но начинало уже улыбаться. — Может, поешь все-таки? — Она кивнула на мою тарелку.

Тут и я разглядела наконец-то, что передо мной три тарелки: в одной — суп, во второй — котлета с картошкой, а на третьей — кусок пирога с капустой. Даже не притронулась я к ним, что ли?.. А во главе стола сидит Степан Терентьевич в свежей белой рубашке, и перед ним пустая уже тарелка… А напротив меня — Леша, и у него в тарелке совсем уже мало картошки осталось… Пелагея Васильевна сидела сбоку от меня вместе с Сашкой, он тоже был рыжим, как и она, и совсем маленьким, я еле вспомнила, что ему всего четыре года.