Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— А может это наш?

— Ихний, фрицевский… Разве еще не слышишь, визжит прерывисто?

— Так я и знала, — подавленно сказала Августина, хотя недавно утверждала совсем другое. — Вперед эти маленькие стрекозы-разведчики… А следом двухмоторные с черными крестами бомбардировщики…

Бурлаков сверху вниз взглянул на понуро сникшую девушку, и еще неизведанная жалость болью толкнулась под сердцем. Обычно свежее и розовощекое лицо ее как подменили. А всегда яркие округлые ее губы стали серыми и словно привяли. Вся она в этот миг была такой беспомощной и растерянной, что в порыве нежной жалости ему вдруг и самому захотелось назвать ее не Августиной, а потеплее, поласковее: хоть и этой Тиной или даже Тиночкой!

— Не боись, Тинок! — сказал он. — Это ведь всегда всем так кажется, что главнее их цели у него нет… А он, проклятый, летает высоко и ему сверху черт те куда видно!! Он, может, совсем другое, как ястреб, высматривает, а на наш эшелон и внимания-то никакого не…

Бурлаков не договорил: поезд вдруг так резко затормозил, что, сброшенный этим с ног, он невольно уперся протянутыми руками в грудь девушки и, не удержавшись, все равно крепко стукнулся лбом о тесовую стенку.

Августина раскрыла рот и что-то сердито проговорила. Но он не расслышал ни одного слова: близкий страшный удар впереди, сотрясая землю и воздух, сразу оглушил его. А притормозивший было поезд резко дернулся вперед, Андрейка опять не устоял на ногах. Теперь он, ломая хрупкий фанерный столик, ударился о тесовую стенку спиной и затылком. На пол со звоном полетели чайник и котелок. Следом опять громыхнул тяжелый и страшный удар — уже сзади поезда.

— Живее выбрасывайся наружу! — изо всех сил крикнул приподнимающийся Бурлаков. — Прыгай по ходу! И — беги!! Напротив лес!..

— А ты? А Холодов не заругается?! — быстро вскочив на ноги, пролепетала побелевшая Августина, сдергивая неизвестно зачем с гвоздя «сидор», а с полочки — валенки. И уже стоя на открытой платформе, торопливо добавила: — Вон и Зуйков побежал и даже Коломейцев…

Паровоз снова неожиданно «тормознул». Бурлаков с силой схватил ее под мышки и одним рывком опустил на землю. Следом соскочил и сам. И в это время поезд совсем остановился (как потом он увидел — перед глубокой воронкой), а паровоз вдруг басово заревел на все поле страшной хрипатой октавой, точно тоскливо взывал о помощи и защите.

Августина было на миг подняла голову. В небе висели два пикировщика. Оба пока держались высоко, но их прерывистое урчание все равно было слышно даже сквозь истошный неумолчный рев паровоза.

Андрейка сильным рывком повернул ее за плечи в сторону леса, решительно подтолкнул в спину:

— Жми, Тинка, за Коломейцевым, как рвут стометровку!! — проорал он ей в самое ухо отчаянным голосом. — Да не оглядывайся ты!.. Споткнешься со всего маху и разобьешься! Не боись!! Я не отстану!..

И они в самом деле сколько-то секунд бежали к лесу, стараясь не упустить из вида Коломейцева, не оглядываясь, точно в дурном сне или в страшной сказке, запрещающей это делать под страхом смерти. Не оглядывались, несмотря на то или, быть может, именно потому, что сзади подстегивал и рев моторов, и пронзительный нарастающий визг часто падающих бомб, и их чудовищные взрывы…

То, что показалось из вагона лесом — на самом деле было жиденьким перелеском и, стремясь выбрать кусты погуще, он все кричал Августине, чтоб она бежала за Коломейцевым дальше. И лишь когда упругая, как резина, воздушная волна от близкого взрыва, догнав, толкнула его в спину, а мимо просвистели осколки — он опомнился и крикнул ей высоким срывающимся голосом:

— Ложись! Ло-жись!!

Августина изнеможенно опустилась на снежок возле голых кустов лещины. А Бурлакову — которому казалось, что он сжег на морозе в этом безумном крике и беге свои легкие! — пришлось плюхнуться в совсем открытой небольшой воронке метрах в десяти от кустов. Но, вспомнив утверждение Депутатова, что в воронку никогда и ни за что второй снаряд не попадает, — он поднялся и нашел в себе силы быстро поменяться с покорной Августиной местами. И даже подобрал у кустов брошенные ею «сидор» и валенки, хоть и удивленно при этом подумал: «Вот ведь какая заботливая, чудачка! Да когда же она успела их выхватить?!»

До железнодорожной насыпи было не меньше ста пятидесяти метров и, почти успокоившись за скрывшуюся в воронке девушку, он с болью и ужасом глядел на ожесточенно терзаемый эшелон. С ним расправлялись уже не два, а четыре самолета. Видимо убедившись, что на нем нет даже зенитных пулеметов, они поочередно сбрасывали фугаски и, низко спикировав — так низко, что на их распластанных крыльях Андрейка отчетливо видел черные кресты, — с оглушительным воем строчили из пулеметов. Он видел, как бомба прямым попаданием, высоко вздымая столбы земли и щепок, угодила в самую середину эшелона, как ужасно вздыбились и полезли в обе стороны друг на друга, точно пустые спичечные коробки, огромные четырехосные «пульманы», тяжело нагруженные оборудованием… Видел, как один за другим выскочили из паровозной кабины два человека… Но именно в этот момент, стреляя из пулеметов вдоль эшелона, пронесся истребитель и оба, взмахнув руками, упали. Паровоз и угольный тендер окутались паром и дымом. Как факел вспыхнул тепляк на первой платформе. А бомбардировщики все еще сбрасывали свой смертоносный груз, все еще пикировали. Они гвоздили, молотили и жгли остановившийся беззащитный эшелон совершенно безнаказанно и, видимо, потому мстительно, остервенело и ожесточенно, словно на нем находилась решительно вся оборонная мощь терзаемой ими страны…

И если некоторые вагоны и закутавшийся дымом паровоз и угольный тендер еще стояли на рельсах, так это просто потому, что стервятники все же торопились, и бомбы их ложились не кучно, а зачастую и вовсе не прицельно, вразброс…

Одна из таких разорвалась даже сзади Бурлакова и так близко, что сверху на него посыпалась земля и больно ударил по голове комель вырванного с корнем куста. Так больно, что он, кажется, хоть и не потерял сознания, а на миг вроде забылся… Однако слышал и близкий рев спикировавшего самолета, и его яростную стрельбу из пулеметов, и даже успел, как сквозь туман, подумать: «Ох, не задело бы Коломейцева! Он ведь где-то там, сзади меня!..» За Августину он и в этот миг был почти спокоен…

Бурлаков медленно открыл глаза (ему казалось, что он прижмурил их совершенно сознательно и всего лишь на один миг: чтоб не засорило землей!).

На насыпи по-прежнему стояли, окутанные паром и дымом, тендер и паровоз. Но уже ни одного вагона на рельсах не было (он не знал, что и самих рельсов не было). Разбитые, обгорелые и покореженные все семнадцать вагонов-«пульманов» валялись под откосом, многие кверху колесами. И самолетов нигде ни одного — не видно и не слышно. Только едва различимо тарахтит мотором, метрах в ста от паровоза, большая дрезина с красным крестом на кузове, похожая на заводской автобус. Да бегают, мельтешатся около уничтоженного эшелона люди в синих и белых халатах.