Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Самодельную клетушку на ходу пронизывало, мерзли ноги в проклятых тесных сапогах. Но, по сравнению со многими, он ехал, пожалуй, сносно. И если б валенки не лежали рядом на фанерной полочке, а были, как и полагается, на ногах — он бы, наверное, чувствовал себя в этой каморке даже уютно. Беда в том, что на заводском складе не нашлось ни одной пары по ноге. И взял он валеные сапоги только потому, что разбитной кладовщик клялся и божился, будто это самый ходовой размер и можно будет запросто обменяться с кем-либо в дороге. Кладовщика тогда поддержала Августина, а вот теперь попробуй: поменяйся! Хоть размер валенок и в самом деле порядочный.

Бурлаков сейчас уж думал, что не надо гневить судьбу. Народ, сопровождавший «эвакогрузы», ехал всяко: кто как сумел и успел.

Он видел и зябко притулившихся к ящикам и машинам, и глубоко забравшихся под заиндевелый брезентовый полог, и сидящих просто сверху оборудования, неподвижно подставив себя морозу и ветру. Несколько человек «ловили зябликов», с головой накрывшись рогожными кулями и мягкими полосатыми матрацами.

Особенно холодно было по ночам. Тощий соломенный матрац и одеяло простывали насквозь.

И на вторую ночь эшелон поставили в тупичке небольшой и черной, как сама ночь, станции. С наступлением темноты все на железной дороге подчинялось режиму светомаскировки. Правила работы в ночное время при маскировочном свете были так освоены, что и действующие станции погружались в обманчивую кромешную темноту.

Холодов еще раз наказал никому не отлучаться от вагонов, а сам, как всегда на остановках, побежал к местному железнодорожному начальству доказывать важность груза и требовать немедленной отправки своего эшелона. Телеграмм, убедившись в их бесполезности, он теперь не давал.

Гудел пронизывающий ноябрьский ветер, морозный туман смешался на станции с ночным мраком — не видно ни зги. То и дело слышен перестук колес проносившихся в сторону фронта воинских эшелонов. Отправила станция несколько составов и на восток. А эшелон Холодова все стоял, начальника все не было.

Пришел он уставший, продрогший от стужи, охрипший от ругани. Но, отдышавшись, бодро сказал:

— Совсем уж нежданно с ребятишками и женой повидался… И со многими заводскими — инструментальщики наши поехали! Мы все ворчим и ругаемся, а на восток поезда пропускаются тоже с разбором. Есть указание давать предпочтение людским эшелонам… При мне отправили четыре поезда с рабочими и их семьями. Два — наши, заводские…

— А нас скоро отправят? — спросил Коломейцев.

— Да обещали по возможности не задерживать, — ответил Холодов бодрым голосом.

Он так и не обмолвился ни словом о других новостях, всего час назад услышанных на этой станции. Путейцы рассказали ему, что бомбят уже не только прифронтовые железные дороги, но и сравнительно отдаленные, такие как Пензенская, Казанская, Горьковская…

Поняв, что под суконным одеялом не угреться, Бурлаков быстро вскочил со своего узенького топчана и, как был, в ватнике, минут пять в бешеном темпе приседал и выбрасывал руки.

Заглянул сквозь стеклянный квадратик в одну сторону, в другую. Поезд по-прежнему стоял в тупике. Чуть брезжил ленивый ноябрьский рассвет. Мороз усилился: хруст шагов у вагона даже отдался, как эхо, внутри его заиндевелой каморки.

Рывком отклеив прихваченную морозом дверь, вошла Августина, неся большой чайник с кипятком и полный котелок дымящейся картошки. Поставив все это на фанерный столик, взглянула на Бурлакова и руками всплеснула:

— Ведь ты посинел, Андрейка! Замерз?

— Просто окоченел, — кривя непослушные губы, признался он. — И руки, как грабли, видишь?

Поощряемый Порошиным, он успел тогда сбить и на одиннадцатой платформе такую же каморку. Но войлок попался под руку не строительный, а настоящий. Хватило его, правда, на узенькую клетушку, крошечного пристенного столика негде было приколотить. Получилась «будашечка» на треть меньше, но во много раз теплее. Помогал там Бузун и примус. А главное — надежно спасал новенький, добротный полушубок-маломерка, выданный на заводском складе.

— Переодевайся поживее! — прикрикнула она, торопливо расстегивая крючки своего беленького полушубочка. — Разве так можно? За едой я и в твоей стеганке не замерзну!

— Не надо, — с трудом шевеля замерзшими губами, остановил ее Бурлаков, не дав снять полушубок. — Думаешь я его на себя напялю? Сразу расползется по всем швам… Как на Пугачеве заячий тулупчик! Помнишь?

— Все помню, — упрямо сказала Августина. — Я даже помню, кто мне отдельное купе сбивал… Согрейся хоть так, — она плотно запахнула его теплыми овчинными полами, но вдруг густо покраснела от смущения.

И в этой минутной стыдливой беспомощности она показалась Бурлакову милой, доброй, доверчивой и необыкновенно красивой, он сгреб ее в свою могучую охапку и стал молча целовать.

Августина испуганно мотала головой, но он, склонившись, целовал ее в щеки, лоб, нос, глаза. Пока его неживые, холодные губы не начали гореть, а ее — робко отвечать. Они бы, наверное, стояли и целовались еще, хотя она, задыхаясь, шептала, что убежит без завтрака. Но звонкий хруст шагов у вагона заставил их быстро отпрянуть друг от друга.

Опять гулко отлепилась дверь, снова посыпался в углах иней и в будку осторожно протиснулся Коломейцев:

— Не помешал? Не опоздал?

— Хотели без тебя за стол садиться, — поправляя волосы, сказала Августина. — Доставай, Андрейка, из-под топчана наши ящики-кресла!

— Молодец, — неопределенно похвалил Сергей, окинув взглядом и ее, и послушно нагнувшегося Бурлакова, и аппетитно дымящуюся картошку. — Нигде не теряешься!

— А если б я терялась, так ты бы, Сережа, завтракал в обед, — постаралась она дружелюбно придать его словам лишь одно значение. И со вздохом добавила: — Господи, даже утреннюю радиосводку негде послушать!

— Холодов слушал, — угрюмо сказал Коломейцев: — Ожесточенные оборонительные бои в районе Москвы…

Едва они успели съесть картошку и выпить по кружке кипятку с подмерзшим присоленным хлебом, — буфера лязгнули, состав несколько раз дернулся.

— Ого! Как долго ни стояли, а все же, кажется, поехали, — поднялся на ноги Коломейцев. И, выйдя из будки, ревниво крикнул: — Давай, Августина, по коням!..

Бузун то ли не управилась соскочить за ним следом, то ли помешкала немножко умышленно, но момент был упущен, поезд тронулся.

Прыгать с высокой пульмановской платформы на ходу — остаться без ног.

— А шут с ним, — сказала она с грудным смехом. Не важно, где сидеть, важно, что мы едем! Ничего моим станкам и транспортерам на ходу и без меня не поделается…

— Скоро опять остановимся, — в тон ей сказал Бурлаков. — А покуда кипяток не остыл — можно греться…