Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— Эх, какую матицу раздавило, — невольно приостановился Улитин под особенно толстой надломленной балкой, поднимая свою шахтерскую лампочку повыше. — На внутреннем сучке, должно быть, хряпнула! Еще годика два-три, и без ремонта крепи этот штрек завалило б так, что новый проще пройти… Не приостанавливайтесь, ребята, рты не разевайте зря! Вы — ребята молодые, а от меня, старика, отстаете!

А «ребята молодые» и не думали отставать. Они шли следом, что называется, наступая своему проводнику на пятки, порой явственно слыша в мертвой тишине штрека его шумное дыхание. Даже их, уже основательно привыкших к шахте, будто давил этот старый коногонский штрек своим низким «потолком». «Вот бы сюда новичка…» — бегло отметил Тарас. И тут же вспомнил, как трудно было ему в первые дни работы преодолевать свой страх, с каким нетерпением ожидался всякий раз час подъема на-гора́. Казалось тогда, что невозможно привыкнуть спокойно работать под землей, всегда будет тяготить непроницаемый мрак тесных выработок, тучи угольной пыли, а главное, пугало то, что над головой постоянно нависает чудовищная тяжесть угольных пластов или окаменелой породы — эта громада давила не только на потрескивающую от напряжения крепь, но и как бы на собственное сознание. Все эти страхи, однако, прошли. «Теперь вот я иду штреком оставленным, то есть куда более неприятным, чем те, в которых новичком трясся, от страха, и ничего, и спокоен сейчас вполне!» — с удовольствием думал Тарас.

Затем почему-то снова вспомнились ему (может быть, потому, что споткнулся об искривленный, вышедший из стыка рельс) рассказы старых шахтеров о том, что коногонские лошади, никогда не поднимавшиеся наверх и нередко слепнувшие без света, постепенно вырабатывали в себе привычку опускать на бегу голову. И он опять представил мчавшуюся по этим рельсам коновагонетку: белая лошадь, опустив шею с подстриженной гривой, скачет в своих ременных постромках коротким беспорядочным наметом, а пригнувшийся к вагончику коногон все свищет, гикает, подгоняет ее — старается лихо подкатить к близкому приствольному дворику… «Почему лошадь непременно белая? Вероятно, потому, что это масть преклонного лошадиного возраста — белых молодых лошадей, говорят, не бывает… А думаю сейчас об этой чепухе, конечно, только для того, чтобы не думать о Поле, — внутренне усмехнулся Тарас, беспощадно «расшифровав» собственную хитрость — Но при чем здесь опять… лихие коногоны? Ах да, им, говорят, всегда сопутствовал успех в «делах сердечных», как и шагающему сзади Василию».

— Наговорили нам про старые выработки черт те что! А мы разгуливаем тут почти как в метро! — раздался сзади громкий голос Василия, которому, очевидно, надоело общее молчание.

— Ну-к что ж… — сказал шагов через двадцать приостановившийся Улитин, направляя свою шахтерскую лампу куда-то вбок, где уже не было бревен, а зияла непроницаемая чернота. — Если надоело вам, ребята молодые, двумя ногами топать, спробуем сейчас на четырех. Только помните, что конь о четырех ногах, да и тот спотыкается! — засмеялся он. И хотя Тарас не видел его лица, чувствовалось, что десятник потешается от души. Наверное, остался очень доволен, что случайное и наигранное замечание Василия было обронено именно в этом месте. — Берегите тут еще пуще, ребята молодые, головы и лампы, да поаккуратнее со своими топориками будьте: гезенок этот, по-моему, как гезенок, но все ж ручаюсь, что еще не приходилось вам по такому чудесному метро в другой горизонт на карачках прогуливаться, — снова коротко засмеялся он и, низко пригнувшись, вдруг скрылся в гезенке.

— Давай я первым, — негромко предложил Василий.

— Первый уже в гезенке, — не оглядываясь, ответил Тарас и, тоже сильно согнувшись, полез следом за Улитиным.

Аспидная чернота сразу же поглотила и Улитина и заслоненный, направленный вперед свет его лампочки. Только по голосу, глухо раздававшемуся откуда-то из глубины и сверху, было ясно, что Улитин еще никуда не исчез, не провалился в сказочный подземный тартарар, а находится здесь почти рядом.

— Действуйте осмотрительнее, а ползите веселее, ребята молодые, по этому метро: падать тут некуда, так все время наверх и наверх, как на печку, и полезем. Только кровлю эту низкую смотрите головами не попортите! — старательно шутил он, хотя ребятам и было слышно, что продвигается привычный десятник кряхтя и отдуваясь. — Зато назад пойдем в этом месте с форсом: прямо на этих брезентовых робах своих, как на метровском эскалаторе, вмиг и съедем вниз…

— Да-а, уж фо-орс! — закричал ему Василий. — Вот, должно быть, где… то есть про подобное чертово местечко писалось Маяковским-то: «…если хочешь убедиться, что земля поката, — сядь на собственные ягодицы и катись!» Про это, Тараска, наверное? А?..

— Верно, верно, про наши старые выработки тогда это в газетах писали, — не поняв или не разобрав сказанного Василием, немедленно подхватил Улитин, довольный, что ребята ползут дружно. — Теперь тут и впрямь сам черт заблудится, один я вот хоть без лампы ходить могу по ним! Как же, много раз писали в нашей газете, что бутовать постепенно надо эти выработки породой, обрушать то есть, чтоб сколько можно годного крепежа из них выручить, лишний разочек дефицитным леском попользоваться! А теперь вот опять в тресте про них вспомнили: ремонтировать даже старую крепь будут…

— Черта б с рогами в эти старые выработки главным штейгером назначить! Или кто в нашем тресте вздумал с этого дерьма пенки снимать, того б сюда послать. Атомные реакторы людьми изобретены, а трестовские умники с таким добром никак не могут расстаться… Ра-абы вещей!.. — бурчал уже всерьез злившийся Василий.

Все чаще и чаще Тарас слышал сзади и его нетерпеливое сердитое сопение и то, как он, ударившись о какую-нибудь стойку или порог коленом либо нечаянно стукнувшись о кровлю каскеткой, яростно ругался вполголоса, убежденный, что слегка тугоухий Улитин его не слышит.

«Может быть, и неплохо, что сегодняшний денек получился такой не рядовой, веселый, с приключениями. Все, глядишь, меньше будет к вечеру сверлить мозг эта уже изрядно опостылевшая, но по-прежнему несносная мысль о случившемся… — неотвязно думал Тарас, стараясь не отставать от Улитина. — Посмотрим, что получится дальше, а сегодня каждая ухмылка земляка как гвоздь в сердце! Зато, правда, злополучный, уже затянувшийся тугим узлом вопрос о переходе Василия в другую бригаду разрубился сегодня неожиданно хорошо: разом и безболезненно! Теперь осталось только быстрее переселиться в другую комнату, чтоб пореже видеть «друга»… А то, пожалуй, чего доброго, взвоешь на манер вчерашнего граммофонного романса: «Как я видеть… не хо-очу его ух-мы-ыл-ку про-отивную!..» Интересно, скоро ли они собираются зажить, что называется, своим домком? Теперь он бригадир, и комнату им, наверное, долго ждать не придется? Может, и мне повременить с переселением?..»