Николай Горбачев - Битва

Пожалуй, в первый раз Сергеев попал в такое положение, когда не знаешь, что делать, как быть, что предпринять, да и что предпримешь — ничего!

Когда он приехал сюда, к нему вышла уже не одна Марьяна Касьяновна — вышла в халате женщина, должно быть тоже врач, явился и начальник медслужбы полковник Сагалин, пожилой, плотный, с серебристой жесткой шевелюрой, очень спокойный, малоразговорчивый человек. У Сергеева, когда начмедслужбы впервые представлялся ему, явилась мысль, что всем своим видом Сагалин мало похож на медика, — скорее, на ученого-атомщика; впрочем, Сагалин оказался кандидатом медицинских наук, и это еще больше удивило Сергеева.

Начальник медслужбы вышел навстречу Сергееву последним, за Марьяной Касьяновной, первой же была незнакомая женщина в халате. Сергеев отметил: лицо иссушено, острый, чуть горбатый нос, цепкий, будто впивавшийся, взгляд; фигура у нее тоже полноватая, как и у Марьяны Касьяновны, на стройных ногах модные туфли, тонкие каблуки-шпильки. И хотя все Сергеев отметил в незнакомой женщине, весь ее облик, решительный, даже властный, однако все промелькнуло мимо его сознания, занятого лишь одним: как там у Лидии Ксаверьевны? что с ней?

Да, Лидия Ксаверьевна… Он не видел ее уже целую вечность: неделю пробыл в Москве, а прилетев, тоже не сумел заглянуть на минуту в гостиницу. Всего на минуту! «А ведь мог, мог!» — накатывалось в сознании, и от этих самообвинений было горько, подступало запоздалое раскаяние: а вдруг с ней… Он обрывал страшную мысль, не додумывая до конца. Возможно, у Сергеева было все написано на лице, и эта властная незнакомая женщина, остановившись, впилась строго взглядом.

— Вы, товарищ генерал, как догадываюсь, и есть муж роженицы? — спросила она и, когда Сергеев кивнул, сказала твердо, как решенное окончательно и бесповоротно: — Положение нелегкое, но роженицу транспортировать нельзя. Будем ждать. В случае чего примем меры на месте.

Стоявший позади Сагалин чуть вскинул тяжелую седую голову, сказал негромко:

— Ольга Всеволодовна — консультант-хирург облздрава… Только что прилетела.

Сергеев пожал руку женщине, по-мужски твердую, крепкую; мелькнула мысль, что, кажется, интуитивно чувствовал: она должна быть именно хирургом. Она пошла по коридору к выходу; сказав, что поедет и устроит Ольгу Всеволодовну в гостиницу, Сагалин пошел за ней. Вспомнив, что видел у санчасти «рафик» с красным крестом — они, выходит, приехали на нем, — Сергеев сказал Сагалину, чтоб ехали на его «Волге», а после отпустили машину в гараж — если понадобится, он вызовет. Марьяна Касьяновна задержалась с Сергеевым; к вечеру лицо ее заметно опало, глаза глубже ушли в глазницы, за сутки она, верно, ни прилегла и даже, возможно, не присела по-настоящему. Серые ее глаза остановились на Сергееве настороженно.

— Сегодняшняя ночь — критическая, Георгий Владимирович… Но будем надеяться.

Она ввела его в комнату, где он сидел сейчас один, и принялась объяснять подробно и предвидевшиеся трудности, и неожиданности, которые открылись лишь теперь: и слабая маточная секреция, и возрастные особенности, и потеря сил, и пониженный тонус…

Слушая ее, Сергеев чувствовал ее глубокую озабоченность, желание раскрыть перед ним все и, возможно, облегчить тяжесть, которая лежала грузом; видел — она смертельно устала, сламывала сон, боролась с ним. Сергеев испытывал к ней теплоту и благодарность.

— Спасибо вам, Марьяна Касьяновна.

— Что вы, что вы! — Она чуть зарделась и совсем неожиданно сказала: — Дай бог вот все бы благополучно закончилось. А вам надо отдыхать, Георгий Владимирович.

Сергеев выпрямился на табуретке:

— Вы говорите, что ночь критическая… Останусь я, посижу, если не выгоните… Договорились, доктор?

— Конечно, конечно! Пожалуйста!

Теперь, сидя в этой пустой комнатке, неуютной, как все кабинеты военных санчастей, какие он повидал на своем веку службы, вдыхая застоялый, неистребимый дух лекарств, он, согнувшись, рассматривал бесцельно повисшие между колен свои узловатые руки. И сколько уже так сидел, он в точности не представлял, знал только, что было поздно — давно уже темно за небольшим окном, задернутым до половины шторкой. В негустой темноте белели с изголовья прикрытый солдатской простыней топчан, столик, пестренькие, в мелких цветочках, обои, кое-где затертые, в пятнах, порвавшиеся на стыках переборок, желтели тускло, печально. Он обо всем передумал, старался размышлять о конкретных делах, каких у него было много, напрягал всю свою волю, чтоб отвлечься, забыть. Тишина угнетала его. Нет, как ни напрягался, он не слышал никаких звуков ни из-за двери, ни через переборку, словно был замурован в склепе. Он даже думал, что было бы лучше, покойнее ему, если бы слышал стоны, крики жены, — он знал бы, что она жива, что она там борется, что там пусть в нечеловеческих мучениях, но идут роды. Сергеев уже не раз порывался встать, выйти из комнатки в коридор, — может, там услышит хоть какие-то звуки, там, может, поймет: она жива и есть, есть надежда!.. Но давил свой порыв: не годится, неловко, и сидел, хотя ноги давно затекли, он их не чувствовал, а в позвоночнике была устойчивая ноющая боль.

Он опять медленно настроился на размышление, вспомнилось давнее: мать рассказывала ему, как он в шестнадцатом году появился на свет. Пришел его отец, солдат, из госпиталя на побывку, высокий, жердеподобный, как все Сергеевы, после пулевого ранения в грудь он очень исхудал и оттого казался особенно сухопарым — длиннополая, до пят, шинель висела будто на палке, вся в складках, мятая и опаленная. Роды застали мать в старенькой бревенчатой бане у откоса реки, за огородами, уже предзимними, убранными, с жухлой картофельной ботвой. Принимал роды сам отец, даже бабку пригласить не успели, и, когда появился сын, завернув его в полу шинели, которую не снимал с плеч, сказал:

— Ну, в самый раз! Солдатом будет. Егорий Победоносец.

Отнес в дом, где были уже двое мальцов, голопузых, пешком ходивших под стол, не помощников отцу, да дед, тоже сухой, гнутый, смоливший самосад и заходившийся в кашле до слез.

Потом Сергееву лезло в голову другое: в голодный год смерть унесла одного брата за другим — какая-то приключилась скоротечная водянка. А после умер дед: проснулись утром, а он закостеневший, холодный на холодной печке. Везли деда на погост, смастерив самодельный катафалк — два колеса, две доски, — в лямках старики, у самих в чем душа держалась… Предзимний, бесснежный день был ветреным и знобким, на колдобинах голова деда стучала, будто деревянная. Его, Егора, посадили деду в ноги; у деда лицо стянулось, ссохлось, волосы и борода отмыто-белые; лежал прямо так, без гроба, в холщовых рубахе и портах; ветер вскидывал волосы белым пламенем — чудилось, что дед вот-вот зайдется кашлем, поднимется на досках.