Николай Горбачев - Битва

— Диванчик-то? Все верно! За что боролись, как говорится! — Он, сверкающе поблескивая глазами под стеклами, смотрел, словно еще беззвучно досмеивался. Переключаясь на деловой лад, сказал: — Та-ак… А вам, Константин Иванович, известна фамилия Муренов или Моренов? — Он начал что-то искать в бумагах, разложенных на столе.

— Моренов, наверное… — подсказал Коськин-Рюмин.

— Вот-вот, Моренов. Так известна?

— Заместителем был по политчасти в полку Фурашова, о котором писали…

— Конечно, конечно! Ваш очерк, Константин Иванович. На красной доске — хвала и честь передовикам!.. А что потом с его сыном-студентом случилось, читали? Статью «Накипь» в «Молодой смене»?

— Читал, — ответил Коськин-Рюмин.

Астахов отыскал наконец в бумагах листки, приколотые к конверту, держал их в руке, и Коськин-Рюмин догадался, что речь, видно, пойдет о том самом письме, о котором Федя Журавин помянул, как о любопытном…

— Вот письмо, подписано несколькими людьми… Считают, следствие необоснованно затянуто, и доказывают довольно любопытно, хотя умозрительно, что сын Моренова к убийству непричастен… Не хотите, — Астахов тихо и как-то особенно ласково заулыбался, словно заранее предвкушая всю деликатность, какая ждет Коськина-Рюмина, — попробовать распутать клубок? Занятно!

— Согласен. Давайте послание!

И запоздало вместе с терпкой, горячительной волной остро явилось: «Неужели тот самый Моренов?!»

Астахов не переставал тихо улыбаться, улыбка словно приклеилась к его губам прочно, он, казалось, не сможет ее отлепить. Секунду-другую после слов Коськина-Рюмина «давайте послание» он еще держал в руке сколотые листки с конвертом, как бы окончательно решая, отдавать их или нет. Но вот улыбка дрогнула, под стеклами очков, отражавшими желтизну штор, мелькнул огонек, и губы Астахова поползли, растянулись:

— Держитесь, Константин Иванович! Журналистика требует жертв. Это вам в новом доме крещение. Ну, а там о стенах, что они помогают, известно!

Письмо оказалось от жильцов дома, в котором жили Мореновы. Прочитав его, Коськин-Рюмин сделал вывод, что «логические» доказательства того, что сын Моренова «никак не мог» участвовать в убийстве, ничего не давали, не проясняли существа: увы, они были умозрительными. Пробежав письмо и пососав окурок, Беленький тоже изрек:

— Да, не густо с фактами. Умозаключения в нашем журналистском деле — зерна, в делах судебных — мякина.

Однако какая-то удивительная вера, настойчивая убежденность авторов письма, хотя и подтверждавшаяся наивно — каким они видели сына Моренова, как вокруг него хороводились ребята двора, — неотступность и безграничная вера, в которой не было и намека на сомнения, покоряли Коськина-Рюмина. Он отыскал статью «Накипь» в подшивке «Молодой смены» — статья злая и хлесткая. Злость хоть и сдерживалась, но прорывалась и обнаруживалась, особенно когда автор касался среды военных — тут уж он не жалел эпитетов, смачных выражений. Ясно, что Половинкин не жаловал военных, это тотчас уловил и понял Коськин-Рюмин, однако по фактам, по логическим доводам статья показалась неоспоримой — все было против Моренова. Коськин-Рюмин подивился: автор картинно описал ощущения от пребывания в камере предварительного заключения, свои беседы с «участниками трагедии», даже нашел для всех сочувственные черточки, а вот сына Моренова уничтожал, сквернил, издевался над ним, повторяя на все лады фразу, которую тот якобы произносит, «подобно заклинателю змей»: «Не убивал, а кто — не знаю». «Нет, подобного рода заклинания не могут никого усыпить, не могут даже на йоту поколебать бдительность карающих органов — чудовищное злодеяние не умалить, не отвести никакими заклинаниями садиста, рядящегося в овечью шкуру». Фраза покоробила Коськина-Рюмина: неискренняя, холодная, построенная так, чтоб больней и жестче стегнуть; почудилось, что автор даже радуется трагическим, жестоким обстоятельствам, его не печалит та смерть, она не вызывает у него боли — она просто дала ему возможность проявить себя в словах, покрасоваться: вот, мол, как я могу…

Ему, Коськину-Рюмину, в воображении представилось — Половинкин, маленький, тщедушный, торопливо складывая фразу, дергался от удовольствия и после каждого слова, как будто после удара розгой, запальчиво, брызгая слюной, приговаривал: «Вот тебе! Вот тебе!» Да, Моренову-старшему в статье доставалось особенно, потому что он питательная среда, на которой «щедро произросли плевелы зла»… «Ореховая скорлупа индивидуальности и исключительности», «забвение коммунистических начал», «идейная и социально-общественная глухота в семейно-воспитательных основах» — эти слова и фразы статьи должны были вызвать ту потребную автору отрицательную реакцию к Моренову-старшему, возбудить накал страстей и крутую, неодолимую неприязнь к нему. Такое авторское желание было очевидным, оно сквозило не только в словах и фразах, но и в интонации, в самом построении статьи.

Заключительные фразы прочитал по второму разу, по третьему, стараясь проникнуть в их подспудную, внутреннюю сущность: «…но уже сейчас можно и нужно спросить: какова же мораль таких андреев мореновых, как и из каких щелей, темных углов они являются на свет в нашем обществе? На это мы и попробовали ответить и верим, что читатель с нами согласится: накипь надо своевременно снимать, от нее надо безжалостно избавляться».

Медленно, трудно пытался постичь: откуда предвзятость, глухая, закоснелая? Чем все вызвано? Ответить на эти вопросы он не смог и, вернув подшивку в редакционную библиотеку, принял для себя решение: начнет с жильцов, с людей, подписавших письмо в редакцию, затем Мореновы, отец и мать, потом следователь, встреча с Половинкиным в последнюю очередь. Предчувствие подсказывало ему, что так будет лучше: к Половинкину надо являться с фактами в руках, уже кое-что зная, кое-что представляя себе…

Утро было теплым, ласковым и свежим после грозы, разразившейся над Москвой накануне обвальным шквалом ветра и дождя. День зачинался яркий, как бы умытый и очищенный вчерашней грозой, и эта умытость, светлость сказывались на всем: на домах, мимо которых проезжал троллейбус, на липах в Александровском саду возле Кремля — пыль с листьев была смыта, и липы, влажно, непривычно зеленые, сияли в какой-то тихой радости. Светло, до рези в глазах, белела устремленная ввысь башня колокольни Ивана Великого; желтым пламенем горели могучие золоченые маковки Успенского собора; острые, крашенные в красный цвет коньки Исторического музея, омытые и очищенные, тоже светились первозданной красотой; даже асфальт на проезжей части, обычно белесый от въевшейся пыли, выгоревший на солнце, теперь отливал лаково-антрацитовой чернотой. И, должно быть, от этого веселого, светлого дня — а такие дни выпадали редко в конце лета — Коськина-Рюмина переполняло светлое и тихое благодушие, и, верно, оно настроило его на размышления о своей профессии. Да, он отдавал отчет в том, что выбрал ее когда-то, до конца не сознавал всего значения ее и, главное, своего места в журналистике, а теперь, поварившись в этом котле, поняв нутром, сколько труда, пота и соли тратится «ради нескольких строчек в газете», все чаще приходил к выводу: путь журналиста выбрал правильно. Что ж, людям его профессии иной раз приходится терпеть насмешки. Кое-кто в запальчивом высокомерии обзывает его коллег щелкоперами, газетными душами, писаками, пачкунами, бумагомарателями — такое он относит на счет издержек профессии, которая как ни крути, а на виду у людей, открыта перед ними. Что ты написал, как сказал, созвучны ли твои мысли, твое понимание движению жизни, не вступают ли они в противоречие с ней в большом и малом — написав, ты открылся перед людьми и всякий раз потом ждешь своего рода приговора и не знаешь, каким он будет. Но уж зато сколько удовлетворения, какими чувствительными струнами отзываются душа и сердце, когда высечена искра взаимопонимания и читательский «приговор» оказывается благожелательным! Такие моменты — Коськин-Рюмин за свою теперь уже довольно изрядную журналистскую практику это понял — действуют сильнее, чем любое приворотное зелье.