Николай Горбачев - Битва

На улице он стал говорить, что порвал с клубной суетой, перешел на более солидную работу, но она никак не отреагировала и, чтобы поставить все точки сразу, сказала, что просит ее не беспокоить, что такие встречи им ни к чему… Она не смотрела на него, лишь чувствовала, как он шел рядом тяжело, сгорбившись, нахохлившись. Он долго молчал после ее слов, потом, верно желая ее уколоть, обидеть, спросил с ядовитой усмешливой интонацией:

— На кого же делаешь ставку — на Гладышева или Фурашова?

Остановившись — у нее тотчас созрело решение: дальше нечего идти и не о чем говорить, — она смотрела на него в полутьме совершенно отчужденно: на лице Милосердова — приклеенная кривенькая улыбка… Хотела оборвать, отрезать — мол, не его забота, — но внезапная странная подступила жалость, и, сломив свое желание, она сказала негромко, с горечью:

— Не поймешь ты, Вася… Не о чем нам говорить.

Пошла назад, к общежитию, не оглядываясь, остро напрягая слух, — чего доброго, догонит, пойдет за ней, — но Милосердов не пошел, остался на месте.

Он больше не появлялся, не беспокоил, но слова его, тот вопрос нет-нет да и всплывали, приходили на ум, и она сознавала, что правильно поступила, не ответив прямо, не унизившись, и именно то, что она не ответила на вопрос, как бы пропустила его мимо ушей, не выказала раздражения, злости, оказалось достоинством и ее силой.

Она, конечно, не хотела открываться ему, почему и зачем теперь в Москве, на этих курсах медиков-лаборантов, и что за эти месяцы после посещения полковника Моренова, поездки с ним в кадровое управление она разыскала не без труда, где жили дочери Фурашова, и уже несколько раз вот в такие же воскресные дни, приехав на станцию «Фили», подходила к пятиэтажному стандартному крупнопанельному дому, торцовые стены которого были окрашены коричневой краской. Дом прятался в глубине семейства таких же домов, и Милосердова всякий раз, подходя сюда, решительно говорила себе, что непременно зайдет, преодолеет в себе робость, но решимость тотчас покидала ее, какая-то слабость вступала в руки, ноги, и Милосердова лишь обходила дом, подолгу стояла, глядя то на окно, крайнее, на четвертом этаже, то на входную дверь подъезда — не пройдут ли о н и… После уходила, ругая себя за малодушие, за робость, которую не могла в себе преодолеть.

На «Филях», когда поезд остановился и двери с шипением раздвинулись, ее буквально выдавили на асфальтовый перрон станции, прикрытый сверху волнистым беленым козырьком; здесь было не душно, свежо, потому что станция открытая, между козырьками над платформами зиял широкий проем, в нем голубело высокое и чистое небо, и Милосердова в плотном человеческом окружении теперь тоже заторопилась — ей бы увидеть, застать дома девочек…

Ничего в сравнении с тем, что видела она в прежние свои приходы, не изменилось, и само поведение ее было тем же: она два раза обошла дом стороной. В ней боролись знакомые чувства — желание встретиться с девочками Фурашова и боязнь, какая-то смятенность: как и что получится, как все произойдет, как она объяснит свое появление — вопросы обжигали, подтачивая ее решимость, и она стояла теперь напротив, у соседнего дома, у бетонной невысокой изгороди, и вновь не отрывала взгляда от двери подъезда, от угловых окон на четвертом этаже. Она видела, там мелькнула фигура, отсюда нельзя было определить чья, потом окно задернулось зеленой шторой, и еще неосознанное предчувствие сжало сердце Милосердовой, влилась смутная тревога: там у них что-то произошло, что-то случилось… И в этом сковавшем ее предчувствии она стояла несколько минут, стояла в растерянности, не зная, что предпринять, как поступить, и вдруг услышала и увидела одновременно: из подъезда выскочила Катя, дверь за ней хлопнула, будто сухой пушечный выстрел. На ходу надевая кофту — вздернула рукава, застегнула пуговицы, — Катя торопливо шла по стежке, косо проторенной между домами, и Милосердова в подступившей опаске поняла: сейчас Катя уйдет за дом, скроется, и тогда…

В мгновенном, как вспышка, движении этой мысли: «Катя сейчас зайдет за дом, уйдет, и тогда опять получится, что ты зря, попусту явилась сюда» — Милосердова метнулась к проему в бетонном заборе, еще не зная, что и как все будет; и вот она навстречу, совсем близко — Катя…

Та, как будто с ходу наткнулась на что-то невидимое, внезапное, остановилась на тропке, на лице ее вспыхнуло сразу все: удивление, растерянность, любопытство и даже… радость. Все это Милосердова заметила в один миг по губам Кати, дрогнувшим и раскрывшимся, по глазам, расширившимся в детской удивленности, открытой, несдерживаемой, по покрасневшим, как от близкого пламени, щекам — на них отчетливо стал заметен белый пушок…

Катя сделала шаг навстречу — смущение, первое оцепенение, кажется, прошли, но удивление не исчезло.

— Маргарита Алексеевна? Вы… к нам?

— Здравствуй, Катюша, здравствуй, миленькая! Узнала, что вы живете здесь, решила зайти навестить. А как Марина? Как она? И куда ты бежишь?

Катя сразу стала строгой, подобрав губы, сведя редкие светлые бровки — напряженные белесо-холодные вороночки проступили над ними, и Милосердовой почудилось что-то отдаленно фурашовское: упряминка, вот эта даже суровость, отчужденность.

— Заболела Марина… Температура высокая. А соседи все еще на даче, мы одни в своей комнате. Ночью бредила, заговаривалась. Теперь задремала вроде, а я — к телефонной будке, врача вызвать.

— Ну, беги, а я тебя подожду, — поспешно сказала Милосердова. — Потом вместе будем и ухаживать. Не возражаешь?

— Ой, Маргарита Алексеевна, что вы!.. — искренно вырвалось у Кати. — Какое возражать! — По подвижному, переменчивому лицу ее скользнула тень. — А вы?.. Может, вам надо… Дела свои?..

Милосердова порывисто обняла Катю и вновь повторила с тихой проникновенной ласковостью:

— Иди, иди, Катюша! Я подожду тебя, и мы станем ее лечить… Я никуда, никуда не уйду!

— Я сейчас, Маргарита Алексеевна!

Голые, по-журавлиному вытянутые, неловкие ноги ее замелькали по стежке; рыжие туфли на них казались великоватыми и тяжелыми. С материнской нежностью Милосердова смотрела ей вслед, отчетливо сознавая, что нежность ее была материнской: «Дочь, дочь!.. Могла быть дочерью…» Возможно, Катя, убегая, ощущала ее взгляд, или под впечатлением собственных чувств что-то возникло в ней, и она обернулась, на бегу, не останавливаясь, кинула врастяжку:

— Сей-ча-а-ас!..

Третьи сутки она не отходила от Марины, ночевала, ставя на ночь раскладушку прямо в коридоре, рядом с дверью в комнату девочек, благо соседей не было, они за эти дни ни разу не приезжали с дачи.

Она не отходила от Марины, давала ей лекарства, кормила и поила ее, ставила холодные компрессы на лоб, когда Марина металась в жару и бредила. Врач, вызванный Катей, высокий, с тонкой шеей, разговаривал мало, в ванной, моя руки, коротко и строго командовал: