Николай Горбачев - Битва

В сарай, или в аппаратурный корпус, как громко именуется сборно-щитовое барачного типа строение, народу набилось много. Возле индикаторов и контрольно-записывающих блоков яблоку упасть негде. Конечно, визуально мало что определишь, но все же. Главное после: проявят пленки, принесут кольца мокрых блестящих лент — тогда и смотри и величины ошибок, и те самые тенденции изменений от пуска к пуску.

Кузьминский, кажется, демонстративно спокоен; хоть и занял свое место возле индикаторов на случай, когда потребуется подстраховать, но вид безразличный. А жаль, конструктор — тот же утопающий, к любой соломинке не должен быть равнодушным…

Пошли секунды отсчета: «Пять, четыре, три, две, одна… Протяжка!»

И — чудеса! Завороженно смотрел на «зайчик» — он на сей раз метался в камере прибора как-то спокойнее, размереннее, без резких панических скидок.

Неужели чудо?

Какое-то время словно в шоке. По громкой связи объявили: «Наведение окончено, ракета самоликвидировалась».

Где же Гладышев? Где виновник?

Нашел его в курилке, у бочки, врытой в землю; здесь свободная смена: солдаты, офицеры, настройщики. Обнял, расцеловал…

21 сентября

Пленки контрольно-записывающих блоков и скоростных кинотелескопов подтвердили: результат по ошибкам наведения отличный.

Запросили еще два пуска, теперь уже контрольных.

Прилетел Сергеев с начальником штаба Валеевым, вертолет опустился за солдатской казармой. Рассматривали вместе пленки, величины ошибок, удивлялись и радовались. Сергеев загорелся: поощрить Гладышева, написать в академию письмо.

Пригласили Гладышева в тесную каморку к начальнику команды. Явился, доложил.

Улыбчивый, весь сияющий, Сергеев долго жал ему руку:

— Ну, спасибо! Спасибо, товарищ Гладышев! Честь армии, военных инженеров поддержали. Спасибо! — И обернулся ко мне: — Вот, Сергей Александрович, наше будущее! Вот таких нам надо испытателей, чтоб рука об руку с конструкторами доводить технику до кондиции… И будет так! А что? Коль есть уже начало, а?! Будет! — И в возбуждении, искренней радости, точно он сам виновник этого события, опять повернулся к Гладышеву: — Перед всеми вот говорю… Чем вас наградить? Что бы вы хотели? — И рассмеялся: — спрашиваю! Разве скажет… — Вдруг сорвал с руки часы на золотом браслете. — От меня лично на память… Прошу!

Гладышев дернулся, смешался:

— Товарищ генерал!

Мы с Валеевым в один голос:

— Берите, берите! — Помогли, надели часы на руку.

— Спасибо, товарищ Гладышев! — вновь повторил Сергеев. — И все же, есть у вас какие-нибудь желания?

— Есть, товарищ генерал! Рапорт… Несколько дней ношу, хотел подать.

Взяв рапорт, Сергеев прочитал его, передал мне. «Прошу рассмотреть следующую мою просьбу: перевести на заочное отделение академии, так как хочу служить на полигоне и учиться…»

— Это же замечательно! Поддержим! Обязательно! — заговорил Сергеев. — Напишем в академию, в управление учебных заведений. Такие люди нам нужны, спасибо! — И к Валееву: — Федор Андреевич, возьмите рапорт, доложите свои соображения, когда вернемся в Шантарск.

Расспросил, когда уезжают стажеры. Выходило — через неделю.

— Поезжайте! Решение о вас будет, товарищ Гладышев, — пообещал Сергеев.

Милосердова рассчитывала, что, отправившись в воскресный день из общежития рано, она успеет застать девочек Фурашова дома, они еще никуда не уйдут; рассчитывала она и на другое: в этот час меньше будет народу в метро, меньше толкотни — она никак не могла привыкнуть к московскому многолюдью, шумным улицам столицы, буйному и неповторимому темпу, который сказывался во всем — люди куда-то все торопились, каждая секунда времени, казалось, рассчитана, взвешена, учтена. Однако надежды ее не оправдались: в метро народу оказалось много, ехали целыми семьями, с детьми, нагруженные сумками, рюкзаками, одетые в легкие спортивные костюмы, ехали на Москву-реку, в лесопарки, за город, на природу. Осень стояла теплая, сухая, даже знойная; поговаривали, что такого тепла не наблюдалось многие годы — Милосердова даже слышала об этом по радио, — и москвичи, верно сознавая, что, как ни тепло, осень есть осень, дни такие будут держаться не бесконечно, ринулись на всех видах транспорта за город. Потому-то народу сходило на остановках меньше, набивалось больше; и вагон, точно резиновый, впускал все новых и новых пассажиров.

В умилении, в какой-то странной, всплесками подступающей радости Милосердова смотрела, стиснутая толпой, на семейные выезды, на детей, маленьких и больших, которые, тоже с рюкзаками, с хозяйственными сумками, авоськами, жались к родителям, и ей приходило в голову: «А ведь и у тебя тоже могло быть так — семья, дети…»

Вагон со света нырнул в черный провал тоннеля — сейчас будет станция «Фили», — и Милосердова вспомнила, как на днях ее разыскал бывший муж, теперь уже майор. Он сначала прислал телеграмму на общежитие, в котором она жила, учась на курсах медицинских лаборантов; в телеграмме не было слова «встречай», лишь только «приезжаю» да номер поезда, но она поняла эту маленькую хитрость: если, мол, захочет, придет, встретит. На вокзал она не поехала, не встретила, даже хотела уйти из общежития на весь вечер — поезд прибывал как раз перед вечером, — но подруги по комнате отговорили ее: неловко, человек приезжает, как-никак бывший муж. Она, конечно, догадывалась: подруг разбирало, скорее, простое любопытство, хотелось посмотреть, какой он, бывший ее муж, и она осталась, однако не из-за просьб подруг, а подумав: скажет Милосердову, чтоб больше никогда не тревожил, не искал ее. Кое-что даже купила к столу, к чаю — конфет, печенья, — но когда он явился с букетом, видно купленным у вокзала, безвкусно составленным из разных цветов, отороченным веточками папоротника и перевязанным белыми нитками, Милосердова не приняла букет, сделав вид, что не заметила, когда он протянул его, и после не выставила из купленного ничего: еще подумает, ждала, будет питать какую-то надежду. Отметила: Милосердов, став майором, выглядел солиднее, рыжеватые волосы больше поредели, все так же мокро блестели, а подсечина на затылке проступила резче. Будто между прочим, он сказал, что явился не без предупреждения — телеграмму послал, — и она поняла, что он тем самым хотел узнать, получила она телеграмму или нет, и ответила — получила. Он потемнел, заметно сник; возможно, у него до этого еще теплилась спасительная мысль: не дошла телеграмма, потому Маргарита не встретила его. Но, верно взяв себя в руки, он пригласил ее в ресторан поужинать. Маргарита отказалась, предложила погулять, так и сказала: «Лучше погуляем» — сказала, чтоб не убивать его окончательно перед подругами, на языке же крутилось другое: «Провожу немного, а там — поезжай, откуда приехал…»