Николай Горбачев - Битва

Главком… Боевой генерал в войну, крупными соединениями командовал. Но ведет себя пока что беспокойно: по всякому поводу — справки, доклады, не всегда — по важному, принципиальному поводу, как кажется ему, Янову. Вот и с «Меркурием» — отмалчивается, хотя известно: собирает узкие совещания, устраивает встречи — без него, Янова… Он отчетливо помнит — началось это с определенного четко сказанного «за»; его Янов произнес на той встрече со Звягинцевым. Тогда, после встречи, оставшись вдвоем, главком с нескрываемым неудовольствием сказал: «Зря вы с такой определенностью торопитесь говорить «за». Отношения наши с промышленностью должны строиться по максимуму: быстрее, лучше… Полагал: возраст требует мудрости и хитрости…» И умолк, как-то закостенел, и Янову в тот момент вместе с растекшимся в груди неприятным холодком пришло: «А ведь он тебе намекнул — не гибок и… стар».

«А если в самом деле уже стар?» — горько всплыло сквозь раздумья, всплыло откуда-то из глубины, и Янов почувствовал сухое першение и горечь во рту. Тотчас он как бы услышал резковато-надтреснутый голос: «Со здоровьем-то как?» Янов даже знакомо поежился, словно реально, а не мысленно услышал сейчас вопрос, которым часто встречал его главком.

Янову отчетливо и ясно представилась последняя встреча с главкомом. Хотя разговор был коротким, именно после него, должно быть, Янов испытывал сейчас странную внутреннюю опустошенность: вроде бы ослабла, оборвалась нить, которая связывала его с многочисленными делами и заботами, со всем тем, что складывалось в его представлении в емкое и вместе точное, как ему казалось, понятие «жизнь».

Возможно, в первый раз именно в это утро главком против ожидания не встретил его обычным грубоватым и прямым вопросом: «Со здоровьем-то как?» Янов в последнее время не являлся запросто, а только по приглашению, тут же вдруг предстал сам, — возможно, это обстоятельство и сыграло роль: главком не задал привычного вопроса. Он напряженно, словно в удивлении, смотрел, пока подходил от двери Янов. Выслушал молча, не перебивая, кажется, даже внимательно, хотя смотрел куда-то в сторону, — докладывал Янов о вызове к министру с планом по ускорению работ на шантарском полигоне.

— Приказано быть в одиннадцать ноль-ноль, — заключил Янов. — Вызывается и Сергеев. На беседу.

— Ну-ну! — Главком вдруг встал, высокий, напряженно-строгий, прошелся нервно у стола. — «Меркурий»! Единственная возможность! Больше ничего? Не много же… А если не одну систему? Да пусть соревнуются — какая лучше. Заставить промышленность, умы конструкторов поработать, выбрать лучшее — вот как…

— Резон есть, но нельзя забывать об огромных государственных затратах, — проговорил Янов.

— Резон… — повторил главком. — Торопимся, вот что! Какой-то, по-моему, зуд проявляем.

— Если вы обо мне…

— Не только! — как выстрелил тот. — Но если хотите…

Янов весь внутренне сжался, чтобы сдержаться, не сказать грубость.

— Не знаю, но разговор какой-то не тот, — медленно и трудно сказал Янов, нарушая молчание. — Разумно распоряжаться государственными средствами — наша обязанность, долг. Спросится ведь! Обязательно. Не из своего же кармана… Так что остаюсь при своем мнении.

— Я тоже — при своем!

Горечь и обида, внезапная опустошенность и то чувство, будто оборвалась связь с привычным миром, делом, иначе — с той жизнью, без которой он себя не представлял, поселились теперь в нем, поселились прочно, и он раздражался и злился, чувствуя себя не в состоянии освободиться от них, вытравить к очиститься, обрести прежнее спокойствие, равновесие. Увы, где-то глубоко за этим раздражением и злостью — он явственно чувствовал — все больше зрело сознание: теперь это не удастся. И теперь, хоть и мысленно вновь пережив утренний разговор, он опять с горечью и даже с внезапной жалостью к себе подумал: «А ведь и вправду стар, стар! Вот столкнулся с трудностью — и уже сутки не в своей тарелке!» Должно быть, это мгновенно коснувшаяся сердца Янова расслабляющая жалость вызвала и другое: ощущение какой-то собственной вины. И до конца не сознавая еще, в чем и как он виноват, но уже испытывая эту виноватость, лишь смутно угадывая, что она вызвана, пожалуй, сделанным для себя открытием — стар, стар! — и что сам он, только сам, в том виноват, а не время, неумолимое и жестокое, он вдруг испугался: знал — дай коснуться этому чувству, потом оно станет медленно, но неумолимо испепелять душу. Было же такое — тогда, в самом начале, когда пришлось после «недоработанного оружия» уехать заместителем командующего округом. Тогда казнился, истязал себя, пока однажды, приехав в Москву, не встретился с большим человеком, и тот сказал: «А чего вам казниться? Ни в чем вы не виноваты. История эта — издержки обстоятельств, не больше. Но кто-то должен был отвечать, вам и выпало».

Слова эти потрясли Янова своей простотой и поразительной логикой, вызвавшей у него реакцию протеста и неприятия, но, видимо, эта же реакция, словно удар, встряхнула его, освободила от мучительного и тягостного, каждый день снедавшего горького чувства.

Но теперь и обстоятельства, и ситуация другие…

Машина выметнулась на пригорок проезжей части, улица вся разом предстала, короткая и прямая, машина миновала ее, запетляла в переулках, потом круто свернула за угол, и — открылся массивный старинный дом с лепными украшениями. Стены дома окрашены в желтый цвет, а лепные узоры вокруг окон и колонны вдоль стен — в белый, и это создавало светлый, какой-то даже веселый колорит, и Янов, внутренне обрывая свои размышления, обозлившись и ругнув себя: «Вот чертовщина-то! Совсем раскис!» — подвинулся на сиденье, полуоборачиваясь к Сергееву, — заметил ли тот, понял ли что-нибудь? — сказал глухо:

— Выходит, приехали?

Сергеев тоже лишь переменил позу, качнувшись высокой фигурой, и не отозвался.

А в это время в просторном и тихом кабинете министра, выходившем окнами в просторный двор, тоже тихий и покойный, куда, как правило, не заезжали машины, кроме «Чайки» самого министра, находились трое: сам хозяин — в кресле за письменным столом, не очень высокий, широко раздавшийся в плечах, так что серая форменная рубашка, натягиваясь шелком, отражала рассеянные блики от хрустальной люстры. Позади, на спинке кресла, висела светлая тужурка, на бледно-сиреневом поле погон — шитая золотой ниткой звезда, а выше, к воротнику, пламенел, тоже шитый, герб: хозяин кабинета — Маршал Советского Союза.

Спокойно и чинно поодаль утопал в мягком кожаном кресле низкорослый Кравцов. Аккуратный, как всегда, зачес волос прикрывал изъян на голове — круглую, будто выжженную, плешь. Кравцов изредка взглядывал на министра, как-то уж распевно, по-школьному, как думалось Кравцову, читавшего автобиографию Сергеева в личном деле, которое принес сюда, на доклад, генерал из Главного управления кадров, седоволосый, но крепкий, моложавый. Сидел он, не в пример Кравцову, в сосредоточенной почтительности и вместе — в напряженной готовности: поди знай, что может министр спросить, какой задать вопрос об этом Сергееве?