Николай Горбачев - Битва

Раза два жильцы дома издали показывали ему мать Андрея Моренова, и у него в тоскливой боли сжималось сердце: она была неряшливо, кое-как одета, согбенна, точно плечи клонили ее книзу; какая-то отторженность от всего окружающего зримой и тягостной печатью лежала на ней. Он не знал, не видел ее раньше, в те давние наезды, когда Моренов был еще в полку Фурашова, не представлял, как она выглядела до этого, теперешний вид жены Моренова потряс его.

Наконец он позвонил Моренову. В телефонной трубке услышал тяжеловатый, чуть надтреснутый голос, догадался, что он принадлежит Моренову, сразу же назвался, сказав, что знакомы по фурашовскому полку. Голос Моренова чуть потеплел, хотя надтреснутость не исчезла, когда он сказал:

— Да-да! Кажется, Константин Иванович? — Потом словно осекся, возможно, понял, догадался о чем-то и после паузы с какой-то глухой твердостью спросил: — Чем могу служить?

— Николай Федорович, редакция получила письмо. Оно касается вашего сына.

— Понимаю. — Голос в трубке стал еще более глухим, низким, видно, Моренову было нелегко говорить. — Мне стало известно об этом письме, но с опозданием. Я бы постарался отговорить, поверьте… Не в письме дело. Оно ничем не поможет, если преступник мой сын. Да и не считаю возможным в этом случае выгораживать, смягчать, что ли… Знаю, что вы уже встречались со многими жильцами дома. Добрые, сердечные люди, но этого ведь мало для доказательства любой истины… — Он помолчал, точно отдыхал. — Впрочем, не знаю ваших намерений.

— Хотел бы встретиться, Николай Федорович.

— Пожалуйста. Когда вам угодно?

— Как вам удобнее, я не связан никакими рамками.

— Собственно, в любое время, — протянул Моренов, но словно какая-то внезапная идея мелькнула у него, он, оживляясь, сказал: — А если сегодня после шести? Никто не будет мешать, свободнее, а? Не возражаете?

Коськину-Рюмину, возможно, лишь показалось, будто он уловил в словах, в изменившейся интонации голоса Моренова какую-то надежду, какую-то точно искру, и он подумал в удивлении и смущении: неужели эта искра связалась у Моренова с его звонком? Неужели… утопающий хватается за соломинку? Поспешно согласился:

— Хорошо, буду.

Теперь он часто при самых, казалось бы, неожиданных обстоятельствах по неведомой связи вспоминал о той первой встречи с Мореновым, — скорее, это даже было не воспоминанием, а какой-то вспышкой зрительной памяти: неожиданно перед глазами возникал Моренов, сниклый, осунувшийся, волосы совершенно седые, губы плотно сжатые, в глазах застарелая, прочно поселившаяся боль — они поблекли, потускнели.

И вместе с тем Коськину-Рюмину приходила на память его собственная завороженность, с которой он слушал тогда Моренова, и та мореновская внезапная и поразившая во время рассказа одухотворенность — от этого ощущения он, Коськин-Рюмин, не мог тогда отделаться. Возможно, ощущение усиливалось еще тем, что Моренов рассказывал о своей жизни с той снисходительной и вместе грустной улыбкой, будто глядел на себя со стороны и подсмеивался понимающе…

Коськин-Рюмин выслушал его и постепенно, по вехам проследил и представил всю судьбу, всю жизнь этого человека: райкомовские комсомольские дела — раскулачивание, агитация за первые колхозы среди сибиряков-старообрядцев, горячие молодежные порывы в поддержку борющейся Испании, мореновский побег на фронт, выход из окружения, встреча с генералом Василиным… Какими завидными, нелегкими и вместе с тем романтическими путями прошел этот человек, хотя и ненамного был старше Коськина-Рюмина! И почему именно он поставлен перед таким жестоким испытанием? Коськин-Рюмин ловил себя на том, что теперь, после разговора с Мореновым, никак не связывал подобное жестокое испытание с именем Моренова; казалось, они существовали сами по себе, несовместимые, несоединимые, — Моренов и эта трагедия его сына. Сам Моренов представлялся теперь, после того разговора, не просто политработником, а, скорее, одним из тех комиссаров, людей огненной судьбы, настоящим железным партийным работником, девиз которых везде и во всем лишь один — быть впереди, там, где трудно, где решается исход любого дела. Не стыдясь, не скрывая своих чувств, Коськин-Рюмин готов был преклоняться перед такими людьми.

С особой и трепетной отчетливостью являлась в памяти заключительная часть их разговора — тогда Моренов как-то неожиданно умолк, оборвал свой рассказ, и когда снова заговорил, голос его показался слабым, угасшим:

— Но вы-то ждете, наверное, от меня другого? О моем сыне. Об этом не могу говорить, но главное — нечего мне сказать… Думаю, вы понимаете: родители всегда надеются, верят, что их дитя образцовое, даже находят постоянные доказательства тому и о трагедии узнают последними.

Нет, пророчество редактора, что и стены помогают, не очень оправдывалось: к Половинкину он не мог дозвониться, следователь почему-то откладывал встречу, просил повременить, и Коськина-Рюмина злили глухой, лениво-усталый голос и односложная, как в автомате вокзальной справочной, фразы: «Давайте, пожалуйста, подождем еще». Вчера Коськин-Рюмин после такого ответа взорвался, спросил, что за причина оттяжек, он представитель газеты и хотел бы точно и недвусмысленно знать мотивы. Выслушав тираду, следователь по-прежнему спокойно ответил:

— Все-таки давайте подождем два дня.

Следователь позвонил через два дня сам.

— Товарищ Коськин-Рюмин? Следователь Терехин. Вы могли бы вот сейчас, к десяти тридцати, подъехать?

— Вполне. Могу.

— Тогда я вас жду.

В МУРе Коськин-Рюмин оказался раньше минут на десять, и, даже когда получил пропуск, в запасе оставалось еще пять минут, и он решил скоротать их здесь, в сумрачном, длинном и прямом, будто колодец, коридоре: уж коль официально, так пусть официально, он явится тютелька в тютельку, а там будет видно, почему тот тянул. Ему казалось, что он встретит пожилого, возможно, лысого человека, дослуживающего до пенсионного срока, неорганизованного «тянучку», и он заранее настраивал себя на жесткий, сухой разговор.

В комнату он постучал, отыскав ее по овальному, из белой эмали, номерку, прилепленному вверху непомерно высокой двери, точно в десять тридцать — он даже взглянул на часы и подождал, пока золотистый волосок секундной стрелки перескочил цифру «12». В узкой комнате, довольно далеко впереди, было два стола; после сумрака коридора в плотном свете, бившем из окна прямо напротив, Коськин-Рюмин невольно прищурился. За правым столом никто не сидел, он был пустым, а за левым, низко нагнувшись над каким-то пухлым томом, видно над делом — рядом лежала стопка таких же томов, пронумерованных, с наклейками, — сидел большеголовый человек и смотрел тяжело и просто на него, Коськина-Рюмина. Да, голова у сидевшего была крупной, лоб — непомерно широким; от коротких темных волос, зачесанных просто назад, контуры головы были угловато-резкими, казалось, он с трудом держал ее на весу. Он не выглядел старым, однако относился к числу таких людей, по внешнему виду которых трудно определить возраст: то ли тридцать, то ли сорок, а может, и все сорок пять.