Николай Горбачев - Битва

Вышли из будки, прямо щит: «Проспект Перспективы». Хороша перспектива!..

Бутаков позвонил жене, предупредил, что, возможно, задержится. Впрочем, он еще сам до конца не отдавал себе отчета, почему позвонил, почему сказал так, лишь где-то в глубине души жило интуитивное ощущение, что поступил правильно, чутье подсказывало ему, что этот вечер не закончится для него легко.

Бутаков любил прогуляться по набережной Москвы-реки; такие прогулки после работы пешком стали его потребностью, и он с годами не изменял этой привычке. Когда случалось, что заведенный порядок все же нарушался, ломался, Бутаков долго не мог избавиться от ощущения какой-то потери, и это угнетало его. С годами ему больше нравились прогулки в ненастную погоду: походило на молчаливый спор, негласное борение — ветер налетал, надувал парусом полы пальто или макинтоша, стегали струи дождя или секли снежные заряды, а он, заложив руки за спину, нагнувшись вперед, сохраняя равновесие, шел сосредоточенно, упрямо, рождалось ощущение силы, легкости, и вместе казалось, что продувался, очищался от всего лишнего, наносного.

Теперь же он чувствовал — утратилось какое-то другое, внутреннее равновесие, понимал, что причина этого крылась именно в приходе Умнова, в разговоре с ним, в той растревоженности, смятенности, как перед грозно вставшей, пусть реально и не открывшейся, опасностью. Поначалу, думая о приходе Умнова, он никак не предполагал, к чему этот визит приведет, к каким последствиям. Как опытный человек, Бутаков считал, что над «Меркурием» нависла зримая угроза, однако, конечно же, Умнов, молодой главный конструктор, усугубляет, преувеличивает опасность. Так он думал, так ему представлялось до встречи с Умновым, тем более что прочитанная записка к проекту «Щит» уязвима, как ему показалось, по целому ряду положений, и, значит, слабина обнаружится, и в лучшем случае проекту будет уготована судьба коренной доработки. Все это оценив, Бутаков еще тогда, прочитав записку, принял для себя решение: не ввязываться в судьбу детища Горанина, которая и без того уже предопределена. Тем более Горанин для него, Бутакова, персона нон грата. Он ищет с ним встречи, раза два звонил, но Бутаков отрезал все возможности: и в институте аэронавтики, и здесь, в кабинете главного консультанта, отдал распоряжение с Гораниным не соединять. Звонил Горанин и вчера, оставил свой телефон по гостинице «Москва», попросил доложить «многоуважаемому Борису Силычу»… Асечка доложила — слово в слово, и Бутаков тогда, глядя на четвертушку бумаги с записанным номером телефона, мрачно подумал: «Настойчив, настойчив, многоуважаемый Геннадий Витальевич… Чересчур!»

Однако Асечка услышала от него лишь привычное короткое «спасибо», не отразившее никаких новых эмоций шефа, и она, опытная, проницательная секретарша, на миг даже усомнилась — как впредь поступать с Гораниным? И тотчас же рассудила: не сказал Борис Силыч, — значит, все остается в силе, изменится — сам скажет.

Что ж, он, Борис Силыч, хотя и испытал раздражение от такой назойливости Горанина, но вновь тогда же решил про себя не думать о Горанине, он и Асечке не напомнил прежнего своего распоряжения не соединять с Гораниным только потому, что не желал вслух, пусть не прямыми даже словами, упоминать Горанина: человек этот умер для него, не существовал давно…

Приход Умнова поколебал тот незыблемый заслон, который, казалось, так прочно возвел Борис Силыч, нарушилось и равновесие. Оставшись один, он медленно, сам того не желая, даже противясь этому, круто раздражаясь, понял, что первоначальный его вывод, будто все проще и «судьба детища Горанина предопределена», а Умнов усугубляет, преувеличивает опасность, нависшую над «Меркурием», беспочвен, несостоятелен; что это всего-навсего иллюзия, лопнувшая в один миг, как мыльный пузырь. Как же он, выходит, опростоволосился! Вывод отдавал полынной горечью, и Бутаков долго сидел в мрачной замкнутости: да, ситуация сложнее, опаснее, теперь он ее сознает, понимает, теперь она после рассказа Умнова представала грозно нависшей скалой. Он хорошо знает Звягинцева, поведение его может служить достаточно надежным барометром! Если бы не виделась опасность, уважаемый Валерий Федорович повел бы себя иначе… Иначе! Уж в этом он, Бутаков, нисколько не ошибается, нисколько! И он вмиг обостренно понял, что не может оставаться в стороне, не имеет права быть наблюдателем, должен что-то предпринять, что-то делать. Но что? Что?! Он словно ощутил в эту минуту опасность — пока неясно, неотчетливо, ощутил как свою, а не чужую и, еще не зная, что предпримет, как поступит, уже сознавал неодолимость грядущего решения. И позвонил после этого жене, сказал, что, возможно, задержится.

Стоп, стоп!.. Надо снять напряжение. Снять! Щелкнул включатель, прошуршали чуть слышные разряды, и, словно сдувая их, в кабинет влилась тихая музыка: журчит, хрустально перезванивает ручеек, переливается с камешка на камешек, играет солнечными бликами, откидывает их, точно от масляной горячей сковородки. Но странно: Бутаков не испытывал привычного ощущения, когда напряжение отпускало, не было и тех знакомых бодрящих электрических струй в жилах, не приливала, как обычно, из неведомых глубин ясная и светлая сила…

В прежней нервной возбужденности Бутаков выключил музыку, дотянулся до прямого телефона к министру.

— Валерий Федорович, беспокоит Бутаков.

— Какое беспокойство, Борис Силыч?.. Вас услышать, считайте, отдушина! На пороховой бочке сидим. Кстати, хотел вам звонить. Представили список участников обсуждения «Щита» — против вашей фамилии пометка: «Не будет». Как расценивать, Борис Силыч?

— Статья особая… — вырвалось у Бутакова, но тут же, испытывая холодок от сознания, что вот выдал себя, он поправился: — Обстоятельства так складываются… В Академии наук дела.

— Н-да, такая сила… Надежда была на вас!

— Какая сила, Валерий Федорович? Без меня справитесь.

— Не хотите на конфликт с Гораниным? Портить отношения не хотите? — зарокотал вдруг Звягинцев, шутливостью стараясь прикрыть грубую прямоту вопросов. — Так понимаю? Вы — старые лирдовцы… Одна альма-матер…

— Одна. Но дети мы разные, судьбы у нас разные… — медленно и холодно проговорил Бутаков и после паузы, чуть теплея голосом, спросил: — «Меркурий» действительно в серьезной опасности?

— В том-то и дело! — с какой-то легкой горечью подхватил Звягинцев. — Признаться, боюсь! Жмут — ребра трещат. На свой страх и риск гоню пока зайца дальше, но… уже упрекают! Обсуждение навязали, предупредили — вот так!

— Выходит, совершится несправедливость? Так я понимаю, Валерий Федорович?

— Выходит, — с прежней летучей горечью согласился Звягинцев, — хотя и не должна бы… Не должна! Вот ко мне как раз начальство пожаловало… Прошу, прошу! Так что, Борис Силыч, заглядывайте!