Николай Горбачев - Битва

Он почувствовал жар на спине: вывод, который вдруг открылся ему сейчас и поразил его своей ясностью и простотой, заставил его остановиться. Стоял, еще не понимая, почему оказался тут, на набережной, в непогоду, под порывами ветра; серая сумрачность загустела, от низких уплотнившихся туч еще больше потемнело… Бутаков смотрел, как от лип, качавшихся под порывами ветра, расплывчатые тени, падая на тротуар, на стену полуосвещенного дома, скользили, рвались в бесконечной и хаотичной игре; стену дома освещала скромная вывеска продмага, и, пересекая играющие тени, люди скользили, торопливо скрывались за стеклянными желтевшими дверями; контуры телефонных будок проступали на углу дома… И Бутаков вспомнил: клочок бумажки с записанным Асечкой гостиничным номером Горанина лежал в пиджаке — уходя из кабинета, он сунул его в карман…

Пересекши аллею, тротуар, Бутаков оказался возле будок; они были свободными, и он вошел в одну из них, снял трубку:

— Горанин? Вы? Бутаков говорит. Хочу заехать. Сейчас буду у вас…

Что-то отвечал Горанин, удивленно, в смущении, но Бутаков, не слушая его, испытывая противную, гнетущую слабость, повесил трубку.

Горанин встречал при полном параде: в темном костюме, застегнутом на все пуговицы; широкий в полоску модный галстук оттенял белизну отутюженной свежей рубашки; тщательно выбриты суховатые щеки, прическа гладкая — весь вид и подчеркивал уважительность к нему, Бутакову, и выдавал вместе беспокойность Горанина, хотя, высокий, сухопарый и респектабельный, он старался держаться и с легкостью, и с ровной, ненавязчивой учтивостью.

Встретив Бутакова в узком коридорчике номера, он заговорил в возбуждении, оживляясь:

— Годы, годы! Сколько уже отстукало! «Катунь», «Дальняя рука» — вехи технической революции и ваш триумф, Борис Силыч… Слежу, слежу!

— Не самое лучшее занятие, — сумрачно охладил Бутаков, сделав вид, что не заметил руки, протянутой Гораниным.

— Нет, нет, именно, слежу, учусь! — Торопливо Горанин распахнул внутреннюю дверь, и Бутакову открылся невысокий круглый столик, уставленный бутылками и закусками; белая салфетка прикрывала, вероятно, хлебницу. Бутаков помрачнел: выходит, Горанин успел приготовиться всерьез.

— Меня привело к вам дело.

— Но может быть, мы за столом?.. — неуверенно подхватил Горанин, сделав движение в сторону накрытого столика. — Тоже хотел поговорить, искал встречи…

С холодком, коснувшимся сердца, Бутаков вдруг подумал: «Зря, зря пришел, хотел в глаза посмотреть… Еще чего — за стол сесть! Надо было по телефону, и все…» Тем временем Горанин даже метнулся к креслу, чтоб, верно, пододвинуть его к столику, но Бутаков, думая, что сейчас все скажет и уйдет, в прежней сумрачности, глуше, сказал:

— Не утруждайтесь… Прочитал записку к проекту «Щит». Решительно против него, против идей, заложенных в нем.

Так и не подвинув кресла, Горанин выпрямился медленно, точно разом в его тело что-то вступило, ужесточило его, и он с усилием преодолел эту жесткость, сухое красивое лицо с узкими дужками бровей даже при рассеянном свете от молочного плафона под потолком заметно налилось бледностью.

— Ваш проект, — продолжал после небольшой паузы Бутаков, — грешит, как бы вам назвать точнее? Пожалуй, гигантоманией — удивительным небрежением к реальным техническим возможностям…

— Не понимаю… — протянул Горанин, вздернувшись, как от укола.

— Разумность, основанная на досконально-скрупулезном учете и взвешивании всех «за» и «против», учет перспективы — альфа и омега создания оружия, и вам не знать…

— Ну, это азы, Борис Силыч! Мы не в приготовительных классах.

В возбуждении, взвинченности Горанин сделал несколько шагов позади кресел.

— Возможно, и азы. Но истина от повторения не утрачивает своей ценности. Ваш проект — пример ретроградства. Понимаете? Кое-кого увлекла ваша идея использовать комплексы стратегических ракет, она заманчива, но вы зовете назад, а главное — техническая несостоятельность…

— Такое обвинение? — Тонкое лицо Горанина вдруг блекло осветилось в натянутой улыбке, дужки бровей передернулись. — Я понимаю… Значит, война?

Они теперь стояли друг против друга, разделенные лишь приземистым столиком, на котором стыл ужин в металлических, из нержавейки, кастрюльках, разложенные по тарелкам какие-то закуски; высокий элегантный Горанин не сбивал с лица натянутой, блеклой улыбки, весь вид его теперь как бы говорил: «Ну что ж! Ну что ж! Так, значит, так?» Бутаков, на полголовы ниже его, рыхловатый, раздавшийся за последние годы, с опущенными глазами, держал фетровую шляпу в руке; чуть длинноватый, не по моде, набрякший влагой макинтош свисал тяжеловато и строго. Наконец Бутаков поднял глаза — в них была холодная решимость.

— Собственно, я знал, Горанин, что вы так и расцените… Потому и пришел, чтоб поставить в известность, чтоб разуверить вас в том, будто, выступая против вашего проекта, руководствуюсь недоброжелательством или, того хуже, жаждой мести. Заявляю: прошлое ваше умерло для меня. Руководствуюсь лишь гражданской и партийной совестью.

Выходя из глубокого, затянувшегося шока, Горанин сдержанно сказал:

— Благодарю на том… Сожалею… На Старой площади обсуждался вопрос о Совете главных конструкторов — я просил включить и вас… Мне предложено стать председателем.

Горанин поднял глаза — в них были сухой блеск и боязнь: казалось, вот-вот в нем что-то лопнет, будто тонкое хрупкое стекло, и он весь сожмется, стянется, утратит разом всю респектабельность, представительность; у Бутакова шевельнулась в глубине непрошеная жалость, и он, сламывая, отсекая ее, холодно проронил:

— Считайте, вы не делали такого предложения…

Кивнув, не надев шляпы, Бутаков повернулся, пошел к двери; по тихому пустынному коридору гостиницы, все еще держа шляпу, шел с непокрытой головой, вдавливая тяжеловато каблуки в красную ворсистую пружинящую дорожку.

3 декабря

Почти месяц «на курорте»: в больнице на улице Грановского. Палата на одного, в елочку линолеум, телевизор: живи — не хочу!

Нервный стресс. Раньше такое называли яснее: предынфарктное состояние. Привезли сюда прямо с обсуждения. Выходит, преподнес сюрприз, испортил обедню. Такого не было, верно, за всю историю. Здесь уже мне стало известно: зампредсовмина тогда свернул заседание, объявил, что обсуждение «Щита» переносится, о сроке будут все извещены.

Наведывался Овсенцев: обсуждение так и не состоялось, молчат и о сроке. Он же и принес слух, будто Горанин попросил «тайм-аут», на доработку. Годом времени пахнет! Уже отдушина…

Борис Силыч Бутаков удивил! Дошли слухи: в правительство написал докладную записку по «Щиту» — его протест как бомба. Звонил по телефону, интересовался состоянием, но о протесте ни звука. Бутаков есть Бутаков, не опустится до похвальбы.