Николай Горбачев - Битва

Докладывал Кузьминский, щуплый, подвижный, острый на язык; светловатые тонкие брови настороженно пошевеливались над роговыми дужками очков — Умнов его уже дважды перебирал, и тот, отвечая первым, должно быть, нервничал, недоумевал.

— Какие, Анатолий Германович, претензии по счетно-решающим машинам? Первое — сбои, так?

— Да, пока главная претензия. Нет гарантий, что сбои не будут повторяться.

— Чем такое объясняют разработчики машин? Где причины?

— Причины — в конструктивных просчетах при проектировании ряда элементов…

— Кто виноват?

Ответы Кузьминского были точными, лаконичными, словно он догадывался о том, что творилось в душе главного; но все же, не постигая до конца его поведения и мрачно-сердитого настроения, с годами обретавшего окраску не просто мгновенной, непродолжительной капризности, а, случалось, затяжного злого упрямства, Кузьминский нервничал. Ему казалось, что шеф вошел теперь именно в такое состояние и, что удивительно, метаморфоза случилась буквально на глазах у всех: другим, другим он был в самом начале сбора!

— А анализ, статистика есть? Режим, условия, при которых выходят из строя элементы? Можем представить данные?

— Этим систематически не занимались, Сергей Александрович.

— Зря! Так по мелочам и позволяем разваливать «Меркурий». По бедному Захару всякая щепа бьет! Надо взять немедля под контроль.

— Есть. Задачу поставим в Шантарске и на «малом полигоне».

— Садитесь. — Умнов чуть приподнял взгляд над столом, медленно сказал: — Но от выходов из строя элементов мы не можем себя гарантировать, — значит, сбои будут и впредь… Потому следует повысить надежность работы машины за счет того, что она должна обеспечивать самоконтроль и самозапуск программы после сбоя. Есть замысел…

Овсенцев сидел сбоку от Умнова, видел его согбенную спину, опалую, с желтизной, щеку, сумрачно приспущенные синеватые веки — и душу Овсенцева снедало горько-тоскливое ожидание, оно вселилось в него сразу, как только, войдя, увидел шефа: «Ну вот, не совещание — панихиду по «Меркурию» устроим!» И в этом тоскливом чувстве, внутренне сжавшись, он и сел не к общему столу, за которым теперь устроились все, а сбоку от Умнова: не хотел впрямую глазами встречаться, не хотел видеть падение главного, которое казалось ему неизбежным, предопределенным. И тоскливо думал: «Зачем? Зачем он собрал этот хурал? Ему бы сейчас дня три не показываться на глаза, исчезнуть… Даже больше — махнуть в санаторий, на курорт — ищи-свищи! А там видно было бы!»

Какое-то время занятый этими мыслями, весь уйдя в них, словно утратив восприятие окружающего, Овсенцев не придал значения тому, как качался сбор, как четко и неспешно стал докладывать Кузьминский, не обратил внимания он и на то, как прервал Умнов в первый раз Кузьминского, а после — и во второй… И вдруг Овсенцев по каким-то еще не осознанным признакам, каким-то чутьем уловил перемену за столом, перемену и в своем настроении… Не-ет, что-то не оправдывались его предположения, не происходила панихида по «Меркурию», не было и признаков падения главного: тот допытывал каждого резко, с жесткой деловитостью, и, верно, это-то и почувствовали за столом, а он, Овсенцев, выходит, уловил перемену с опозданием. Теперь, оглядывая людей за столом, он отметил и интерес, и напряжение на лицах, вслушивался в слова Умнова, коротко, немногословно пояснявшего суть дела. «Неужели что-то задумал? Неужели у него есть что-то серьезное?..»

Вторым Умнов поднял Эдика, тоже жестко, отрывисто, будто вбивал гвозди, ставил вопросы по новой аппаратуре. Эдик, точно школьник у доски, отвечал тоже кратко. Главный походя вносил коррективы, изменял сроки, и когда «руководитель решеток», как называли по-свойски Эдуарда Ивановича, после глубокого молчания попробовал возразить: «Но, Сергей Александрович, такой срок ставите… Не знаю», Умнов отрезал:

— «Меркурий» может умереть один раз, но навсегда! Делай выбор… У меня его нет.

Овсенцев перевел в удивлении взгляд с Эдика, покорно и даже как-то без обиды умолкшего, на Умнова: чуть окрасились бледные щеки главного, нижнюю губу подобрал — признак жесткого упрямства и раздражения. Н-да, круто перекладывал «руль»… Что бы значило такое?..

Потом встал Зиновий Зиновьевич, «высокочастотный бог». Маленький, коренастый, с взъерошенными жесткощетинистыми волосами, он подхватился, после того как Умнов назвал его, торопливо, стараясь, видно, чтоб вышло по-военному, даже прищелкнул вечно стесанными каблуками и подслеповато, смущенно озирался. Под неимоверно толстыми стеклами очков глаза его, казалось, выдавились из орбит. Зиновий Зиновьевич сморщил лицо в напряжении и ожидании.

— С энергетическим потенциалом что? — спросил Умнов.

— По эквиваленту пока потенциал меньше, чем записан в тактико-техническом задании.

— По эквиваленту, Зиновий Зиновьевич?.. А реально? Не пробовали? Когда по ракете проверяли?

— Давно. Но работу ведем, надеемся получить результаты…

— Когда?

— Трудно конкретно…

— Запланируйте серию реальных пусков. Срок, Зиновий Зиновьевич, три месяца. Все!

За столом первоначальная глухо-настороженная, подавленная тишина взломалась, стали переговариваться, перекидываться замечаниями; резковато-возбужденная атмосфера набирала силу, и Умнов уже несколько раз в прежнем мрачноватом настрое осаживал горячившихся. Вставали по очереди и другие: одним Умнов задавал всего два-три вопроса, других слушал с какой-то упорной, закаменелой настойчивостью, не перебивая, словно во внезапно нахлынувшей гнетущей молчаливости — слушая и не слушая говорившего. Однако такое впечатление было обманчивым: когда говоривший выдыхался, замолкал, Умнов забрасывал его вопросами, замечаниями.

Бледный, похудевший, жестко, с заметной для всех мрачностью ставивший вопросы сугубо деловые, высвечивая лишь конкретные проблемы и заботы, забыв в этой своей жесткости мало-помалу о том первоначальном ощущении, Умнов, сам того не сознавая, исподволь изменил атмосферу и настроение за столом. Впрочем, он не замечал этого сам и не хотел замечать, он был далек сейчас от желания анализировать и свои поступки, и состояние всех, кто сидел тут, за столом: войдя в роль, которую выбрал в самом начале, он теперь уже не мог отрешиться от принятой роли, не мог преодолеть инерцию. Он наконец понял, что три часа давно прошли и он опять не сдержал слова, данного Леле, и лишь в этот момент взглянул на окна — в щели неплотно сдвинутых штор проглядывала темень раннего зимнего вечера. «Основное выявлено, дальше продолжать «допрос», пожалуй, уже все равно что толочь воду в ступе», — подумал он.

За столом примолкли, возможно догадываясь о происходивших в нем сдвигах. Не меняя позы, лишь шевельнув синеватыми веками, поднимая взгляд над столом, Умнов сказал: