Николай Горбачев - Битва

Теперь же, выходит, что-то назревало, какой-то поворот — чутье не могло изменить ему…

В конце концов Гладышев успел сказать себе, что над этим нечего ломать голову, вот приедет на площадку — и сразу станет ясно: начальник отдела инженер-подполковник Почекута на утренней планерке «разложит все на свои полочки». Это любимое его выражение — «разложим все на свои полочки». И у него такое неплохо получается: Гладышев с восхищением всякий раз отмечал в нем достойные военного человека качества — четкость, ясность, немногословность. О нем говорили: «Если тебе нужен Юрий Савельевич, не бегай, не зови его по громкой связи — просто встань в любом месте и стой. Ждать придется не больше двух минут, он подойдет к тебе сам». Гладышев припомнил сейчас Почекуту — лицо спокойное, будто невидимая маска надета, но уж если рассмешили инженер-подполковника, смеется от души, до слез и долго, точно тратит весь до того скопившийся запас смеха; движения у него неторопливые, обдуманные, кажется, Почекута самой природой предназначался в руководители. Нет, не сразу Гладышев принял таким своего начальника отдела: были разные точки соприкосновения…

Вот очередная из таких «точек»: не успел приехать, как с ходу поручение — разобраться, почему ракета, взлетев, рухнула. Почему? Отчего? Поисковая группа привезла от ракеты лишь рожки да ножки: смятый, искореженный корпус, внутри блоки и узлы побиты, изуродованы — вот и «разложи по полочкам», попробуй!

Планерка в отделе подходила к концу. Сидя за своим столом возле окна, Гладышев подумал, что вот на таких планерках да на совещаниях они, испытатели, собираются вместе, всем отделом, а кончится планерка — разбегутся по точкам, по испытательным позициям; возвращаются сюда, к своим столам, чтоб только подвести итоги опытов, записать в рабочую тетрадь выводы, покорпеть над теоретическими выкладками, составить отчет. Думал он и о той разгадке, какую только что на планерке открыл инженер-подполковник Почекута, — почему на железнодорожной ветке у испытательного корпуса вчера стояли спецвагоны, новенькие, окрашенные в блекло-желтые тона, опечатанные пломбами… Десять минут назад, когда они приехали сюда, Гладышев увидел — ветка уже была свободна, за ночь, выходит, вагоны разгрузили, отогнали с испытательной площадки. Теперь разгадка явилась в простом и вместе ошеломляющем открытии: получено предварительное распоряжение готовить «Меркурий» к заводским испытаниям. К заводским… Неужели?! Н-да, к событию этому шли все долгие годы, шли неотступно, нелегко, карабкаясь, будто по скале, и так — неожиданно просто — уже готовить! Готовить!

Под локоть легонько подтолкнул Мостаков: за очками глаза влажно горят — тоже расчувствовался. Но, кажется, не одни они, два дружка, в таком состоянии: Почекута с достоинством пережидает шумок возбуждения за столами.

Четко и немногословно Почекута разъяснил, кто и что делает поэтому предварительному распоряжению, и Гладышев теперь размышлял над своим возможным участием в предстоящем испытании: начальник отдела не упомянул его фамилии, и Гладышев терялся в догадках — случайно или сознательно вышло у него это? Когда Почекута закончил, сказал: «Все» — и, по обыкновению, спросил, будут ли вопросы, Гладышев, подумав, что у начальника отдела не бывает случайностей, все само собой выясняется, промолчал, не задал вопроса. Не оказалось вопросов и у других офицеров, и кое-кто уже поднялся из-за стола, готов был встать и Гладышев, но Почекута там, впереди, возвышаясь над столом, вскинул руку:

— Минуточку внимания, товарищи! У меня есть приятная обязанность, — сказал он, чуть поигрывая голосом, загадочно щуря голубые глаза. — Вы знаете: только что вернулся наш коллега, Валерий Павлович Гладышев. Знаете, что не посрамил он и себя и нас — защитился, получил диплом с отличием, — мы уже поздравляли его. И вот теперь получено письмо из академии на имя начальника полигона. — Почекута, надев очки, взял со стола из папки лист. — Есть резолюция генерала Сергеева: объявить офицерам…

…Слушая начальника, Гладышев сидел в нервной скованности, радуясь и смущаясь одновременно. Слова в ушах отдавались отчетливо, гулко:

«…Дипломный проект имеет большое практическое значение, рекомендации, данные в нем по некоторым кардинальным вопросам проектирования ракет, высоко оценены в Особом конструкторском бюро, приняты к практической реализации…»

«Как все громко! Как преувеличенно!..» — думал Гладышев, все больше смущаясь.

…Никто никогда не возражал, не спорил, что такой показатель ракеты, как вибрационная стойкость, иначе говоря, прочность ее в полете, способность выдерживать все перегрузки и динамические неожиданности, — один из самых важных. Однако как-то давно утвердилось, стало считаться само собой разумеющимся, что вибрации корпуса ракеты, узлов ее и агрегатов во время полета автоматически измерить нельзя. Знатоки-специалисты, с которыми Гладышев не раз толковал, к которым подступался, досаждая вопросами, лишь с сожалением отмахивались: «Надо, понимаем! Но нет технических идей…» Гладышеву казалось, когда он думал об этом, что тут действительно существует какая-то противоестественность: почему смирились, почему «бесспорно», почему «так должно быть»? Шло время. После каждого запуска ракеты в расчетном бюро полигона десятка два вычислителей почти полмесяца считали и пересчитывали вибрации, и, значит, конструкторам и испытателям с большим опозданием представлялась возможность взглянуть на графики и оценить ракету «на крепость».

Всякий раз, когда дело доходило до затяжных расчетов, перед Гладышевым вставали мучительные и неотступные вопросы: «Неужели так и будет всегда? Неужели нет возможности все это изменить?» И он упорно принимался изучать и анализировать природу вибраций: уж если существует решение задачи, думал он, то оно должно быть скрыто в самом явлении, в самой его природе. В орбиту своих забот Гладышев втянул и расчетчиков: не кустарно, не по старинке «считать вибрации», а автоматически, вводить информацию в счетно-решающую машину…

Гладышев помнил, как потом все закрутилось — полгода будто в круговороте: искали, ставили эксперименты, подступали с разных сторон, срывались и отступали, вновь брались за призрачную мысль, и наконец… «Экспериментальный прогон опытной проверки идеи» — так они тогда назвали его. Включили сделанные Гладышевым приставки к счетной машине, «пустили» в нее информацию о вибрациях. Он помнит, как окаменел — лишь, казалось, одна-единственная клеточка сознания где-то еще работала, — как замерли рядом другие: расчетчики, испытатели, инженеры-конструкторы. В застекленном окошке медленно, бесшумно тянулась белая лента, и на ней вычерчивалась плавная, без срывов, дорожка…