Николай Горбачев - Битва

— Последнее… Всем по своим направлениям разработать конкретные планы и предложения: что и когда будет сделано, что требуется. Срок — десять дней. Исходить из одного: ровно через год, пятнадцатого декабря, «Меркурий» представляется на заводские испытания… — Медленно обвел взглядом молчавших, притихших за столом и, движимый внезапной мыслью: «А вот позвонить Звягинцеву, и пусть они всё сами услышат!» — повернулся, снял трубку, набрал номер.

Напористый густой голос Звягинцева в тишине слышали все:

— А, Сергей Александрович! Как лежится, как лечится?

— Да нет, у себя, Валерий Федорович… Хватит лежать.

— У себя?! Рветесь в бой? Трубы солдата зовут?

— Какие трубы и какой бой? Если бы открытый, тут бы понятно, а то… Ну вот мы все собрались и заявляем, — Умнов оглянулся, точно приглашая всех, кто сидел в кабинете, в свидетели, — ровно через год представим «Меркурий» на заводские испытания. Но для этого заводы должны в месяц-два закончить поставку аппаратуры.

После молчания, короткого прокашливания, будто у Звягинцева что-то внезапно случилось с горлом, послышался уже не прежний напористый тон, а приглушенный, — казалось, Звягинцев хотел, чтоб его слышал один лишь Умнов:

— Не преждевременно? Блин с пылу — не обжечься бы?..

Выдержав тоже паузу и не принимая намека министра, Умнов, заметно жестчея — что не скрылось от всех, — со сдержанной твердостью сказал:

— Пока нет решения, товарищ министр, о прекращении работ по «Меркурию», считаю своим долгом выполнять предыдущее решение, а именно форсировать создание системы «Меркурий». Наши претензии будут обоснованы в записке.

Гнетущая тишина царила в кабинете, когда Умнов положил трубку и обернулся к сидящим, — никто не шелохнулся. Было ясно, что и тон, каким он только что объяснялся с министром, и заявление о сроке заводских испытаний, и резко оборванный разговор ничего хорошего не предвещали. Более того, от всех не скрылось, что первенство и инициатива в такой жесткости разговора всецело исходили от Умнова, и теперь каждый думал: что будет дальше? Тем же налитым сдержанностью голосом Умнов сказал:

— Вы слышали… Другого у нас выбора нет. Свободны, товарищи.

У Овсенцева в душе бушевал такой вихрь, что ему казалось: не дождется, пока все покинут, оставят кабинет, не выдержит, разорвется от избытка чувств. И когда последним, шаркая стоптанными каблуками, в дверь просеменил Зиновий Зиновьевич, Овсенцев шагнул к еще сидевшему за столом Умнову:

— Сергей Александрович! Вы такой… такой сняли со всех шок! — Кулаки его с рыже-светлой порослью бухнули в грудь, точно в бочку.

И осекся, повернулся, пошел к двери.

Перевернув очередной том, Умнов отложил его в сторону, взялся за следующий; листая лощеные листы, пока еще не наталкиваясь взглядом на что-либо примечательное, подумал: «Да, завтра побуду день в Москве, чтоб не обижать Лелю, а послезавтра с Овсенцевым, Зиновием Зиновьевичем, Кузьминским, еще с двумя-тремя — в Шантарск. На месте разобраться…»

Звонок телефона заставил его вздрогнуть: Умнов просто забыл, где он, да и за целый вечер его побеспокоили впервые.

— Ты что же, сидишь?

— Леля? Извини, вот…

— После больницы первый день… Знаешь хоть, который час?

— Нет, — признался Умнов.

— Половина двенадцатого. Ребята ждали-ждали и уснули. — Голос у Лели обиженный, она явно сдерживается, щадит его. — Мне тоже ложиться?

— Ложись, Леля, ложись! Я сейчас сворачиваюсь, еду…

Да, Леля основательно не в духе, к тому же — он только теперь подумал — она по-своему, видно, поняла его предложение ложиться! Ляпнул, выходит. Думал загладить вину, старался как-то смягчить ее — мол, не жди, отдыхай, — а она восприняла все по-другому: ему не до нее. Вот тебе и новая обида!

Горько усмехнувшись, он посмотрел на трубку, точно недоумевая, повертел ее и только после этого положил на аппарат.

Да, на часах — половина двенадцатого. Поднялся, запихал грузные, увесистые тома в сейф, запер его.

Офицерская гостиница (о чем свидетельствовала хотя и неброская, но вывеска — коричневая, под стеклом, у входа на белокирпичной стене) открылась совсем недавно, недели две назад, и все в ней отдавало новизной, необжитостью, пахло краской, клеем, деревом, разогретым алюминием, синтетикой. Гладышев поселился в небольшом номере вдвоем с товарищем, капитаном Мостаковым, тоже холостяком. Оба из одной испытательной части, только Гладышев — «наземник», его постоянные, каждодневные заботы — ракеты, стартовый комплекс, а инженер-капитан Мостаков носит авиационные погоны, он телеметрист, «глаза и уши», как их зовут испытатели, и его аппаратура занимает отсеки на втором этаже монтажно-испытательного корпуса: экраны, анализаторы траектории, приборы контроля режимов работы ракеты в полете… Оба они схожи по характеру — не шумные, тихие, книжники; Мостаков — близорук, в очках с толстой оправой, окончил высшее военное училище, туда же собирался, накопив опыт, поступать в адъюнктуру, пойти по ученой стезе. В отсутствие Гладышева Мостаков и занял комнату на двоих, кровать Гладышева в ожидании его дней десять пустовала; лишь три дня назад, приехав, он поселился в гостинице.

Да, когда в прошлом месяце Гладышев уезжал из Шантарска в академию на государственные экзамены и защиту дипломного проекта, гостиница еще пустовала, в ней завершались отделочные работы.

Гладышев вышел один: Мостаков задержался, сказал — догонит. Торопились и другие офицеры к первым автобусам, выстроившимся рядами на площади перед штабом. Автобусы вывезут на локомотивную станцию испытателей, монтажников, настройщиков, разного толка командированных, а их, как успел отметить за эти дни Гладышев, заметно прибавилось, и ему, человеку, потершемуся в Шантарске три года, не надо долго ломать голову: значит, жди, что-то готовится важное, такого наплыва попусту, от нечего делать, здесь не бывает. Гладышев как раз и думал, торопливо шагая по выбитому, еще не заасфальтированному тротуару, над тем, что их ждет, к чему он должен быть готов, с чего начнет свой рабочий день — будет ли продолжать выяснять причины падения ракеты во время предыдущего испытания, или последует новая вводная? Вчера, уезжая с площадки, он видел на ветке спецвагоны, новенькие, особой прочности, под пломбами, такие вагоны тоже попусту не прибывают.

По логической цепочке в памяти возникло другое: год этот оказался смутным, с затишьем в делах, словно где-то что-то с «Меркурием» застопорилось, и до них, испытателей, докатывались отголоски всяких слухов: то, мол, «Меркурию» конец, ставится на консервацию, то будто даже вот-вот начнут демонтировать, пойдет новый проект, то становилось известно о болезнях главного конструктора Умнова и маршала Янова… Отмахиваясь от таких слухов, Гладышев, однако, видел: в делах все же застой — проводили явно второстепенные испытания, набирали статистику.