Николай Горбачев - Белые воды

Перевернулся на спину и, лежа, попытался вспомнить все, что приключилось с ним. И вчерашний бивачный лагерь остатков батальона, налет немецких бомбардировщиков, стрельбу по ним из ручного «дегтярева», Кутушкина с узлами, с двумя дисками в руках… Он только не мог восстановить в памяти, что произошло потом — и с ним, и с Кутушкиным.

Приподнялся, сел, отдыхая; силясь, разулся и, растерев ледяные стопы, перемотал портянки, потихоньку стал подтягиваться к елочке, которую приметил метрах в двух позади себя, — две-три ветки ее были обрублены осколками. Перебирая руками по гнувшемуся стволу, поднялся на ноги и, удерживая равновесие, оглядел пустой, оголившийся за одну ночь лес.

Постояв, полуосмысленно соображая, что где-то тут был лагерь батальона, вернее, его остатков, Костя побрел, нетвердо ступая в жухлых листьях, прошел несколько шагов и наткнулся на каску. Она тоже была заиндевелой с одного боку, на расстегнутом тренчике различил свои инициалы, выведенные химическим карандашом: «К. Ф. М.». Поднял каску, обтер рукой иней и, надев ее, побрел дальше.

Наконец, среди мелколесья, обнаружил место, где был последний привал батальона; он блуждал в тупости, плохо сознавая, что здесь произошло, разглядывал то брошенную портянку, то иззмеившуюся обмотку, ботинок, окровавленный бинт, примятый лапник, валявшиеся котелок, каску… Глубокие черные воронки, залитые по дну водой; вывороченные березки и осинки, придавленные, а то и вовсе заваленные землей. Пустынно и тревожно. Дыханье забивало рвотным духом. Обойдя очередной завал, Костя оказался возле трех росших рядом елей — ветви их сплелись в одну крону, — и взгляд его наткнулся на свежий земляной холм, насыпанный ровно, аккуратно. Ствол крайней ели был стесан снизу, и кто-то неровно, печатными буквами вывел химическим карандашом на изжелта-белой древесине:

«Кривошеин Н. И., Симаков З. П., Афонин П. М., Кротов И. В. …»

Читал Костя, шевеля синими, сохлыми губами, слабо сознавая, что это его товарищи, бойцы, которых он знал по кадровой службе, а теперь, выходит, их нет, зарыли тут. Кротов и Симаков из их роты, даже из третьего взвода, которым командовал новичок, младший лейтенант Чайка, вместо лейтенанта Санина — тому в первом же бою осколок снаряда ровно секачом отхватил кисть левой руки.

На стесе ствола значилось фамилий десять, — предпоследней была его: «Макарычев К. Ф.». Не сообразив, что это значило, не придавая значения, Костя снова поплелся, обходя брошенный лагерь, и вскоре вышел к знакомой поляне и не узнал ее: она была вся взрыта, три или четыре воронки, рваные, будто гигантские язвы, вспухли на ней; взрывами повалило несколько деревьев, другие — искромсало, посекло; не было того надломленного дерева, в слом которого Костя и пристроил «ручник», — зияла, топорщась глыбистыми, вывороченными краями, самая большая воронка. И Костя вдруг во внезапном осветлении, оглянувшись и не видя за деревьями могильного холмика, понял: его тоже посчитали погибшим, заваленным, погребенным этим взрывом… И впервые за все время, пока он обходил покинутый лагерь, он осознанно подумал: где батальон, где Кутушкин и что ему, Косте Макарычеву, кого посчитали убитым, теперь делать? И впервые же эта глухость, пустота леса вдруг испугали его, и он готов был бежать сам не зная куда — только подальше, только бы уйти от этого места! Но внутренний голос настойчиво подтолкнул: «Нет, ты сначала обойди поляну, обойди!»

И он побрел по краю поляны, обходя островки густого, с жиденькими метелками тростника, цепляясь за никлую траву, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. И не заметил бы ничего, и прошел бы дальше, если б с самого края поляны, по ту сторону тростника, не взлетела, стрекоча, сорока — черно-белое хвостатое тело ее вихлясто промелькнуло к лесу. Подумав, что сороки попусту не гоношатся, Костя свернул к тростнику и, раздвинув его, увидел лежащего ничком, неуклюже раскинув руки, человека: под каской — рыжеватые волосы, знакомая подсеченка на затылке… Тамбовчанин Кутушкин!

Чувствуя, что некрепкие ноги подломятся, Костя, торопясь, переступил по кочкам, опустился на колени, попробовал повернуть к себе исцарапанное, в запекшейся крови лицо тамбовчанина и вдруг разобрал чуть слышное:

— Пи-ить…

— Сейчас, сейчас! Погодь, друг…

Радуясь, что Кутушкин жив, что он теперь не одинок, не задумываясь, как все дальше выйдет, Костя шагнул сквозь тростник, на ходу сдергивая каску, помышляя об одном: зачерпнет воды из лужи, напоит Кутушкина.

На четвертые сутки, к рассвету, они набрели на поляну, и в сбитом, холодном тумане, истощенные, голодные, залегли на окрайке, у куста волчьей ягоды. Сколько ни вглядывался Костя, а в парной предроссвети ничего не различал. Кутушкин же, вжавшись с другой стороны куста в притрушенную прелью землю, вскоре шепотом сообщил:

— Вон, супротив, стожок сена видать небольшенький! Переднюем, посушимся. В стожке-то благодать!

Косте Макарычеву не хотелось говорить. Да и вообще за эти четверо суток они говорили мало. Передвигались только вечером да в утренние часы, пока не рассветало, не занимался очередной квелый день: после первого заморозка погода устоялась мокрая, пасмурная, пепельной беспросветью обметало небо. Днем же отыскивали место, старались забиться в чащобу, отлеживались. И передвигались они не шибко, особенно в первые два дня: у Кутушкина оказалось касательное ранение в голову — осколок скользнул за ухом, «пропахав» до кости, — голова от боли раскалывалась. Второй осколок прошил мякоть левой голени, и Кутушкин больше сидел закрыв глаза, цепенея от головной боли. Он был терпеливым — не стонал, не жаловался, шагал прихрамывая, опираясь на палку: к концу первого дня нога вспухла, вскраснелась. Костя нарвал листьев подорожника на заброшенном лесном проселке, который они пересекли к вечеру, и на привале примотал листья к ране на голове бойца, напихал их и в сквозную дыру в ноге, орудуя шомполом СВТ, которую они нашли неподалеку от того места, где Костя обнаружил тамбовчанина. К утру Кутушкин ожил, в детском удивлении и умилении смотрел на приспалую ногу, качал головой: «Прямь лекарь, и вся недолга!» Курносый, широковатый нос его смешно, в довольстве морщился. Снова он задумывался, напряженно прислушиваясь к приглушенному в сыром воздухе отдаленному перекатному гулу боя, мечтал:

— Вот к своим-то б! К младшому Чайке, капитану Шивареву, — к своим бы…

Первые дни Костя сам через силу плелся, — верно, как он считал, печенку зашибло, когда отбросило взрывом. Привалы делали, когда набредали на низкорослые, с дымчато-сизыми листьями заросли черники и голубики, набрасывались на ягоды, ели с жадностью, набивали до тошноты животы, отлеживались.