Николай Горбачев - Белые воды

— Сюда! Сюда-ааа-ааа!..

В онемелости они ждали свою судьбу. У них не было выбора, у них не было оружия, и они ждали: их сейчас постреляют; Петру Косачеву даже мерекнулось: как рябчиков. И все же, возможно, каждый из них подумал, что смерть от пули будет лучшим исходом.

Случилось же чудо: подскакавшие конники остановились неподалеку, сбросили из-за плеч карабины, взяли на изготовку, и один, видно командир, спешившись, держа буланую лошадь под уздцы, бойко крикнул:

— Ну, кто там? Выходи!

А они не могли выйти — от обессиленности, от обрушившейся радости: конники были в буденовках — красный разъезд.

Новосельцев, осев в проеме, тянул на нутряной, вередной ноте:

— Какие беляки?.. Какие? Свои, свои…

Забился головой о саманный угол; соскользнул в бурьян, принялся кататься, рычать. На него не обращали внимания: спятил человек от радости.

И в это время — они не заметили — там, на горизонте, позади всадников, дождевое набухлое небо, чуть дрогнув, лопнуло, разошлось, в глуби рыхлой толщи, светясь, открылась белесая, неяркая полоска.

Беловодье… Белые воды.

Не только тех древних, диких людей племени чудь, хотя и знавших земледелие, охоту, край этот изумлял, поражал, но и у нынешнего человека, которому доступны все самые дальние и тайные уголки земли, привычного ко всякому диву, знающего все «семь чудес света», — даже у него он вызывает нежданное удивленье, восторг.

В неизмеримо давние времена, в ходе тектонических катаклизмов, в странных, не подвластных разуму схлестках природных сил взломалась, перекорежилась тут земная кора, вздыбила в хаотическом нагроможденье горные кряжи. Вознесясь, они легли чудовищно-громадными каменными складками, будто некий великан ссыпал их с ладони, — возникли причудливые бесчисленные хребты, или белки́. Через их недоступные и непроходимые, вечно заснеженные, в наплывах мощных ледников гранитные глыбы, отделявшие края «черновых татар», белых калмыков, телесов, ханей, Джунгарию, путь был заказан, — только редкие смельчаки, да и то окольными, кружными тропами, отваживались ходить в басурманские погибельные места.

Пришедшие с равнины, возможно с Заволочья — трудной и горемычной земли, зажатой между Онегой и Двиной, древние чуди, не ведавшие такого дива, как горы, остановились перед ними, потрясенные и восхищенные, и, не зная, что позднее их потомки дадут этому памятнику буйства сил природы названье «горы», нарекли их, попервости испытывая перед ними священный трепет, даже панический страх, по-своему — «камень».

Три норовистые красавицы речки, пробивая кряжи, руша их, протачивая в граните узкие ложа-каньоны, сметая на своем пути все — глыбы-камни, лес, а то и зазевавшегося марала, стремят чистые, хрустально-белые воды и с ходу, без малого равнинного роздыха, вливают их в Иртыш, мешая в коловерти свои холодно-пенные струи, роднясь ими, растворяясь и полня живительными соками былинную реку, — будто лелеют и холят старца батюшку три проворные ласковые баловницы дочери.

И похожи они, как родные сестры, — норовом и повадками, и каждая по-своему хороша, пригожа. Самая долгая, полноводная, крутая да властная — Бухтарма — разбежалась от высокого, вздыбистого хребта на южной стороне «камня», пьет воду вечного ледника, что лег там многокилометровой неизбывной глыбой, — оттого нестерпимо холодна, прозрачна ее вода. Да, верно, гордыня обуяла самую смелую из сестер — вон куда достигла, какие горы на пути прошила, — не может разве рискнуть, отважиться и на другое? И рванулась Бухтарма одним рукавом своим к самому высокому — Катунскому — хребту, к его гордой королеве вершин, навеки увенчанной хрустально-сияющей короной, Белухе. Но, видно, мало одной отваги, — силенок недостало: не смогла она пробить гранитную твердь Белухи, отступилась, отползла тем притоком к безымянному озерку, припала губами к его целительной воде, пьет и доныне ломотно-обжигающую влагу. Может, оттого и взялась порча в ее характере, — стал он крутым, переменчивым, буйно-взрывчатым, несдержанно-ярящимся, оттого и низвергается Бухтарма водопадами, крутит грозные водовороты, рвет пороги.

С северной стороны «камень» охватывает, берет его в кольцо другая из сестер — Уба, а потом резко, в неукротимом порыве забирает она прямо в «камень» — врезалась, пробила самую узкую его теснину, будто кинжалом рассекла перемычку между Убинским и Тигирецким хребтами, заторопилась дальше — к верховьям Иванова белка и, словно в душевно-распахнутой устремленности, в радости от свершенного подвига, уже предвкушая скорую, желанную встречу с меньшей своей сестрицей Ульбой, разделилась на два равных рукава, на два протока, раскинула их широко, вольно, будто две руки, готовые для объятия: еще миг, еще последнее усилие — и обнимет, прижмет к сердцу тонкий светлый стан возлюбленной сестрицы. Но… не суждено этому случиться: словно бы в злой, демонической воле встал «камень» неприступной стеной, встречь, схватил в гневе Убу за нежные руки, сковал их, и в тех наручниках левая, что ближе к сердцу, рука потемнела, стала Черной Убой, и только правая, что уж совсем чуток не дотянулась до Иванова белка, осталась прежней — белой, чистой…

Хотя и занята своими заботами Бухтарма, хоть и отличается непостоянством характера, а все же и она, подступая к Иртышу, уже на изливе, одумалась, кинула на выручку сестры Убы одного из своих сыновей, смелого Тургусуна, туда, к Иванову белку, но не тут-то было: и его, горячего да ретивого, остановил, сковал всесильный «камень»: не дотянулась всего толики богатырская длань Тургусуна до тонких рук Убы, до хрупкого стана Ульбы. И смирилась Уба, покорилась судьбе: тише, покойнее, чем ее сестры, выносит она воды к отцу-батюшке Иртышу, будто тем поведывает, изливает ему свою боль и печаль.

Меньшая из сестер, Ульба, весела, резва, беспечна; кажется, не стремится она, подобно своим сестрам, к самоутверждению, к славе и будто нет у нее, на первый взгляд, иных забот, кроме легкого, бездумного бытия. Лишь одно не случайно в ее стати, да и оно, пожалуй, легко согласуется с ее характером: пригадала, выносит свои воды, пенные, игриво-веселые в том самом месте, где батюшка-Иртыш, все же одолев в жестокой схватке злые силы гор, вырывается из их каменного устья. Ласковая, шаловливая дочь-говоруха тут как тут: встречает усталого старца богатыря радостно, обвивает нежными струями его шею, лепечет беззаботно о том, как бежала, оступалась, — размаривает старца от медового лепета, суровый морщинистый лик разглаживается, расправляются богатырские плечи, закованные в берега-латы.

Однако не одну лишь эту маленькую хитрость, приглядевшись попристальней, можно усмотреть в поведении Ульбы: и в ее поступках обнаружатся порывы, достойные храбрых дел ее двух сестер, и она в своих простодушных забавах тоже устремляется к сестрам, и у нее возникали желанья дотянуться до них, слиться с ними не только в водах Иртыша, но и там, за «камнем», обрести их поддержку, окрепнуть в общении с ними. Испытывала она и сострадание к Убе, закованной «камнем», и в той же готовности, как ее сестра, раскинула навстречу ей две слабенькие ручонки: Громатуху и Тихую, раскинула по неразумению слишком вольно, и они повисли, одна — на Убинском хребте, другая — на седовласой, окаменелой гриве Иванова белка. И как ни гремит, ни буйствует Ульба по весне, в пору таяния снегов на хребтах, когда прибывают силы, наливаются полноводьем ее руки, не удается ей, однако, сорвать их, простереть вперед, дотянуться до рук Убы, до длани смелого своего племянника Тургусуна.