Владимир Фалеев - Дом моей судьбы

Речь Дронова лилась и лилась, то спокойная, то гневная, но искренняя, он будто защищал любимого Александра Илларионовича перед будущими обвинителями, приводя в «свидетели защиты» подробности биографии Лермонтова, о которых я и не слыхивал. О том, что поэт по требованию цензуры много раз переделывал драму «Маскарад», но ее не допускали на сцену, так как после переделок она не теряла обличительной силы, о том, что за участие в военных действиях на Кавказе он был представлен к награде золотой саблей «За храбрость», к ордену святого Владимира четвертой степени с бантом, к ордену святого Станислава третьей степени, но царь наград ему не дал.

— Хотите завтра прыгнуть с нами с парашютной вышки? — теребил меня за рукав Аркаша.

— Не разрешат, — сказал я.

— А вдруг разрешат?

Дом, где была квартира Половникова, находился на окраине поселка, у соснового бора. Пятиэтажный корпус из серого силикатного кирпича. Ребята были хорошо знакомы с однокомнатной холостяцкой квартирой директора и ее довольно скромной обстановкой: стол, три стула, книжный шкаф, гантели и гиря-двухпудовка в углу, гитара на гвозде, вбитом в рейку шкафа. Парнишки сразу взялись на кухне готовить обед, гремя дверкой холодильника и звеня посудой, — жарили яичницу, резали колбасу и хлеб, заваривали чай.

— Кем вы хотите стать после школы? — заинтересовался я, заходя на кухню.

— Экскаваторщиками, — не задумываясь, произнес Аркаша. — Пойду в ПТУ. До армии нужна закалка, деньжонок подзаработать.

Переключение с разговора о Лермонтове на профессию экскаваторщика показалось необычным, это почувствовали и парнишки.

— «Известность, слава, что они? — а есть У них над мною власть: и мне они Велят на жертву все себе принесть, И я влачу мучительные дни Без цели, оклеветан, одинок. Но верю им! — неведомый пророк Мне обещал бессмертье, и живой Я смерти отдал все, что дар земной», — продекламировал Дронов, иронически, показалось, глядя на меня.

— «Известно, в славе нет блаженства, Но хочет вся душа моя Во всем дойти до совершенства», — подключился Ленька.

— «Мне нужно действовать, я каждый день Бессмертным сделать бы желал, как тень Великого героя, и понять Я не могу, что значит отдыхать».

— «Мне жизнь все как-то коротка И все боюсь, что не успею я свершить чего-то!»

— «Жизнь ненавистна, но и смерть страшна, Находишь корень мук в себе самом И небо обвинить нельзя ни в чем…»

«Мой час настал — час славы иль стыда; Бессмертен иль забыт я навсегда…»

Стихотворная перепалка ребят длилась довольно долго, и я, к стыду своему, не мог соперничать с ними на их темы. Они знали не просто биографию Лермонтова, не стихи, а именно те стихи, которые отображали развитие личности поэта. Все-таки кое-что пришло мне на ум:

— «Наплевать мне, товарищи, в высшей степени на деньги, на славу и на прочую муру!» — вмешался я в их речи. — «Сочтемся славою — ведь мы свои же люди, — пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм».

Ребята переглянулись, смолкли.

— Не думайте, и у Маяковского было честолюбие: «великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече…»

Они угощали меня капустой из холодильника, яичницей с газовой плиты, крепко заваренным чаем.

— Нас Александр Илларионович учит всем ветвям.

— Назовите уж все сразу!

— Пожалуйста! Любовь, родительская любовь, совесть, эмоциональность, память, ум, страх-агрессия, лидерство, честолюбие, воображение… — затараторил Аркаша.

— Воля, ручной труд, темперамент, здоровье, внешний вид, коллективизм, голод, жадность, сон, движение, речь, возраст, способности, — добавил Комлев.

— Еще идеал, — крикнул Дронов, — и среда…

— Великолепно, — похвалил я их. — А что Лермонтов писал о разуме? Ну-ка!

— Много! «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме». — Аркаша задумался. — Или вот еще: «Нет… мне ли властвовать умами, Всю жизнь на то употребя?»

— «Ты покачала головой, Сказав, что болен разум мой, Желаньем вздорным ослепленный», — вспомнил Ленька.

— «И гордый демон не отстанет, Пока живу я, от меня, И ум мой озарять не станет Лучом чудесного огня», — быстро нашелся Аркаша.

— Александр Илларионович требует от нас развивать сообразительность, находчивость, решать трудные задачи, рационализировать и изобретать, — объяснял Комлев. — Отрицательными чертами ума являются хитрость, подлость и плутовство.

Заметив на лице моем сомнение, они начали уверять, что и секторы комитета комсомола построены строго в соответствии с ветвями характера. Есть сектор дружбы и любви, сектор семейного воспитания, то есть связи с родителями, секторы нравственности и дисциплины, искусства и эмоциональных ситуаций, секторы урочной учебы, клуба эвристики и кружковой работы, военно-патриотической работы, управления и планирования, наград и поощрений, культуры и антирелигиозной деятельности, труда на лесозаводе, экономики и заработной платы, физкультуры и здоровья, моды и швейной мастерской (есть такая в школе), общественного питания и сельскохозяйственного труда, быта и отдыха, транспорта и связи (в школе есть машина, пять велосипедов, радиоузел), шефства над пионерами и октябрятами.

— У вас не комитет, а Верховный Совет, — пошутил я осторожно, но подростки переглянулись, как мне показалось, даже перемигнулись.

— Да, верно! — выпалил Аркаша. — Верховный Совет СССР состоит из Президиума, из двух палат — Совета Союза и Совета Национальностей. Каждая палата имеет структуру, отвечающую двадцати трем ветвям характера человека…

— Не человека, а нашего государства — Советского Союза, — поправил его Ленька.

— Не мешай! — огрызнулся Аркаша. — У государства, конечно, не ноги, а транспорт, не голос, а телефонная связь! Поэтому есть комиссия транспорта и связи. Есть комиссия по науке и технике. Есть комиссия по промышленности. По сельскому хозяйству. По народному образованию и культуре. По иностранным делам. По охране природы…

— Ну чего ты ему перечисляешь! — опять вмешался Ленька. — Он сам знает. — И обратился ко мне: — Нам в интернат нужно…

Мы пожали друг другу руки, дав обещание завтра встретиться вновь. И ребята покинули квартиру.

Часов до семи вечера ожидал я Половникова в его квартире, разглядывая в распахнутое окно поселковую улицу, наполненную громыхающими грузовиками, ребячьей беготней, старушками на скамеечках у заборов. Особенно было любопытно наблюдать с высоты пятого этажа жизнь «патриархального двора» — усадьбы с деревянным домом, садом, огородом и грядками, обнесенными частоколом изгороди. Все сверху как на ладони. Вот из сенных дверей выскакивает мальчуган лет десяти, оглядывается по сторонам, нет ли кого, и, вместо того, чтобы бежать в уборную, встает за белую простыню, висящую на веревочке… Вот во двор выходит девушка в красном берете, рядом с ней юноша в белой рубашке — они обнимаются… Люди привыкли видеть один другого на высоте своего взгляда; здесь, в ограде, их прикрывает от чужих взоров стена хлева и плотные, высокие ворота, молодые ведут себя естественно. Хозяин является с топором и принимается обтесывать какие-то жерди. Хозяйка, полная, с ведром в руке, шагает к хлеву — поить корову, которая встречает ее мычанием.