Владимир Фалеев - Дом моей судьбы

— Нехорошо, Илларионыч, вышло… Встряли в наши телячьи неурядицы и замарались…

— Где тетка Дарья? — перебил я его.

— А что Дарья? Она не поможет. — Он сел за стол, опять стал что-то писать в толстой амбарной книге.

Красивая полная женщина, моя ровесница, некстати засмеялась:

— Губишь, секретарь, девушек… Жениться пора! А Дарья ушла в церковь заказывать панихиду.

Упреки и шутки так расстроили меня, что я скорбно приложил руку к сердцу и раскаялся:

— Клянусь вам, ничем я Юлю не оскорблял! Расспросил только о телятах…

— Ну, ну, Илларионыч, — успокоил меня бригадир. — Ты это судье скажешь, а мы люди маленькие… Жалко девушку.

Ясно море! Никому не было дела до моей исповеди! Да и правильно: девочку уже не оживить! Женщина рассказала: тетка Дарья вечером хватилась, где племянница? Сходила в соседний дом, там два парня холостых, допытывалась у них, была ли Юля на танцах в клубе. Нет, там ее не видели. До рассвета тетка Дарья просидела у окошка, все поджидала племянницу, думала, что она на свидании. Беспокойство, конечно, одолевало. А как вспыхнула зорька, побрела в ограду собирать развешанное на веревках белье да заглянула в сарай и обмерла от ужаса: кто-то там висит на шпагатике детской скакалки, привязанной к перекладине, ноги под себя подогнул. «Юленька!» — ахнула тетка и стала тормошить девочку, заторопилась, чтобы чем-то перерезать шпагатик, а под руками ничего нет, и заспешила в кладовую за большими ножницами, которыми овец стригут. Ну сияла тело, уложила на земляном полу, оно уже бездыханное. Закричала тетка Дарья, заплакала, бросилась в соседнюю ограду, разбудила в доме всех. Парни выскочили заспанные, один сходил в сарай поглядеть на Юлю, а второй забоялся. Послала тетка Дарья парня постарше, чтобы привез из поселка доктора, а младшего на мотоцикле за милиционером. Зазря торопила их. Участковый прибыл утром часов в десять вместе со следователем и врачом. Осмотрели место беды, освидетельствовали труп, отправили на машине в город. Дарья сперва плакала, а потом лицо ее окаменело, почернело, она повязалась черным платком и ушла за реку в село, где церковь.

— Неужели надумала отпевать? — всполошился я.

— А кто ее знает! — Бригадир усмехнулся. — Своенравная баба. Захочет — похоронит по-православному вашу комсомолку.

— Висельников в храме не отпевают, — успокоила меня женщина постарше.

— Эх, — махнула на нее рукой другая. — Деньги помогут! У Юли отец северянин, поди, прикатит на похороны…

— Телеграмму отцу отбить бы… Дарья не любит сестриного мужа, она держала девочку из сострадания к ней. Мать у девочки ведь сгорела при пожаре…

От деревенской конторы мотоцикл перенес меня в Лесной, в ограду школы-интерната. Детвора сновала вокруг. Директора школы Илью Борисовича нашел я в кабинете — крохотной комнатке с одним столом, плательным шкафом и двумя креслами. Высокий, с густой седой шевелюрой, в опрятном коричневом костюме, он двинулся мне навстречу, еще у дверей обрадованно стиснул мои плечи:

— Здравствуй, Саша! Под каким парусом?

Он был моим учителем в школе. Каждый раз, как сводила судьба или работа, он непременно напоминал мне, что я его воспитанник. Странно, но он завидовал, что я «районный руководитель». Мой печально-виноватый вид не остался незамеченным.

— Не горюй, Саша, раньше срока, — одернул он меня. — Завтра у нас первый день занятий. Родители везут детишек в интернат с цветами. Пойми — нам не до похорон. Тетка как-нибудь управится…

— Нет! — строго возразил я своему учителю. И передал все подробности о Юле, о намерении тетки Дарьи отпевать девочку в церкви.

— Ну и что… Это ее право… — даже обиделся Илья Борисович. — Чего предлагаешь? Устроить прощанье ребят школы с висельницей?

Усадил меня в кресло, заговорил рассудительно:

— Впервые такая беда в школе… Гроб с телом в школе не установишь… Нельзя! Для ребят будет такая психическая встряска! Понимаешь? Да и чему научит это событие ребят? Дуреха, надругалась над собой…

— Вы, Илья Борисович, трагедию о Ромео и Джульетте видели? Двое подростков погибли, и сотни лет люди ходят на спектакли. Мы потеряли ученицу-товарища. Почему же гроб не установить в школе для прощания?

— Брось, брось, Саша! Школа не театр! Юле теперь все равно, а нам — неприятности… Слабая у нее была психика! Вот и все! И нечего ребят травмировать горем! Мне выговор, и тебе тоже… Этого достаточно!

Намек на то же, в чем упрекнул меня и колхозный бригадир! Впрочем, я уже верил в свою вину.

— И все-таки смерть загадочна. — Я сидел в кресле, не собираясь уходить из кабинета прежде, чем договорюсь с директором об участии комсомольцев-учащихся в похоронах Князевой Юлии. — Я слышал, Илья Борисович, что тетка Дарья была у вас и рассказывала вам о падеже телят…

Он выскочил из-за стола, шагнул ко мне, нервно ероша седые волосы.

— Такими уликами, Саша, не шутят! — оскорбленно морщился он. — Не подталкивай ближнего в пропасть! Ты мой ученик. Похороны мы обговорим, сейчас приглашу завуча, учителя внеклассной работы… Но своих догадок и предположений обо мне лучше не распространяй… Освобожу старшеклассников от уроков! Достаточно? Когда панихида?

— Простите, Илья Борисович, — бормотал я, смущаясь и чувствуя, что краснею. — Гроб с телом можно поставить в деревенском клубе. Всех комсомольцев мобилизуем…

— Да зачем тебе это? — Он изумленно вскидывал голову. — Это косвенное признание вины! Причастности нашей к гибели девочки. Были каникулы, она пасла телят, они убежали в зеленя и объелись, с горя у нее в головке произошел… — Он приставил указательный палец к виску и щелкнул языком.

Я настоял, чтобы Илья Борисович пригласил в комнату, где на дверях висела табличка «Комитет ВЛКСМ», активистов-ребят. Скоро пять разнокалиберных подростков — два худеньких восьмиклассника и один крупный, широкоплечий десятиклассник да еще две белокурые, аккуратные девочки в белых передничках и с комсомольскими значками — заняли столы, сложили руки на столешницах, ожидая беседы. Их вид меня сильно разволновал.

— Ребята…. Товарищи! — начал я, но тут на пороге показалась раскрасневшаяся Царьградская, школьники вскочили, приветствуя ее; воспитательница подсела к девочкам, а директор покинул комнату. — Друзья! — обратился я снова к собравшимся. — Жизнь дается, чтобы жить… Расцветать всеми талантами. Каждый из вас — клад мыслей и чувств, месторождение замыслов и чертежей…

Получилось выспренно и глупо. Ребята и без меня знали о гибели Князевой. Я говорил о стойкости, которой не хватило девочке. Труд и любовь невозможны без мужества, потому что таят в себе страсти. Какой бы ни была жизненная задача, комсомолец решает ее, не отчаиваясь, ища поддержки у друзей-единомышленников.