Вильям Гиллер - Тихий тиран

— Извините, пожалуйста, — пробормотал Василий Васильевич и тут обнаружил, что держит в руке шапку. Надел ее. — Вы свободны?

— Чего? — удивился водитель. — Я, друг, не такси.

— Это не имеет значения, — сказал Романов и открыл дверцу машины. — Можно?

— Так ведь уже открыли!

— Знаете, что-то ноги отказывают…

— Бывает, — добродушно согласился водитель. — Куда вам?

— В исполком… Ленинского района…

Автомобиль часто останавливался, задерживаясь перед светофорами, однако Василий Васильевич не замечал этого.

«Здорово взяли меня за горло, — думал он, вспоминая свой разговор с Фатеевым, — н-да… Какой парадокс — от моего ответа зависит так много: ее жизнь, моя жизнь… А мне страшно, да, да, мне примитивно страшно… Вы все, разумеется, умные, смелые, потому что ваши почки вне опасности, на них никто не претендует, а я боюсь… Это ведь все-таки мои почки…»

Он ругал себя за то, что не пошел в палату к жене, не встретился с ней, хотя обещал навестить еще вчера. Но тут же стал успокаивать себя тем, что Фатеев сам запретил приходить сегодня к жене. Да, но ведь он целых три дня не был у нее… Конечно, он все объяснит, и Зоя поймет. Нет, не об этом сейчас нужно думать. Тогда о чем же?

Василий Васильевич закрыл глаза. Со стороны казалось, что он спит. Водитель, во всяком случае, подумал именно так и решил ехать потише: видно, здорово измотался человек, раз не успел сесть в машину, как сразу уснул…

…— Вы товарищ Романов? — вежливо спросила тоненькая девушка. — Иван Иванович примет вас через двадцать минут.

— Ничего, я подожду, — кивнул головой Василий Васильевич.

— Если хотите, вот сегодняшние газеты, — девушка указала рукой на маленький столик рядом с сейфом.

— Благодарю вас, не беспокойтесь… Я, пожалуй, пойду в коридор, покурю.

Он вышел в коридор, достал папиросы, закурил. Мимо, почти касаясь его, проходили люди, спешили, хлопали дверями, исчезали, снова возникали, обменивались на ходу репликами, шутками, иногда покрикивали друг на друга, но Романов, погруженный в свои тягостные думы, жил в эти минуты в каком-то ином измерении.

Василий Васильевич, закрыв глаза, думал и вспоминал: вот он стоит перед женой и, жалко улыбаясь, просит ее: «Зоя, это просто необходимо нам, пойми… И мне и тебе… Ну, скажи, почему обязательно что-то должно случиться со вторым ребенком? Почему?»

Она молчит. Он видит ее глаза, ее губы, сжатые так, что кровь отступила от них, обесцветила, омертвила…

Он уговорил ее тогда…

— Вася, у нас никогда больше не будет детей, — сказала Зоя, вернувшись из больницы. — Если хочешь, уходи. Я не обижусь, обещаю!

— Ты с ума сошла! — воскликнул он.

При мысли, что ее не будет рядом, сердце начинало безудержно колотиться. Но с каждым днем он чувствовал, что между ними появляется нечто такое, что отдаляет их друг от друга…

«Господи, будь ты навсегда проклят, хоть тебя и нет… И будь проклят я сам — идиот безмозглый!»

Почему же он не дал ответа сразу, почему попросил отсрочку? Ведь все и так предельно ясно… Но все же он взял время для обдумывания! Следовательно, что бы он ни сделал в дальнейшем, он все равно предал ее, свою жену?

Есть только один выход: немедленно повернуть обратно, к Фатееву, пока он еще не уехал куда-нибудь, найти его, подбежать и крикнуть: «Согласен! Заклинаю, не говорите Зое, что я просил у вас время для обдумывания!..»

…— Товарищ Романов! — Кто-то сильно дергал его за рукав пиджака. — Что с вами? Вам плохо? Вы сильно бледный…

Василий Васильевич как будто очнулся. Увидел тонкую девушку, ту, которая сидела за огромным столом в приемной исполкома, только сейчас она не сидела за столом, а стояла перед ним в коридоре, и в ее голосе проскальзывал испуг:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Иван Иванович освободился и ждет вас.

— Спасибо. Я иду.

Ссутулившись, он пошел, конвоируемый этой тонкой девушкой. Сегодня мог наконец решиться вопрос о квартире, которую они с Зоей ждали целых семь лет, снимая углы, тесня других и теснясь сами.

Такова жизнь, квартира тоже нужна…

Он и сам не мог бы точно определить временны́е границы наступившего в душе перелома. Сначала ему казалось, что только долг по отношению к другому страдающему человеку, только уязвленная суровой отповедью Крупиной совесть заставляют его метаться, испытывать противоречивые, болезненные, а порой неожиданно острые, приятные чувства.

Началось с того, что Павел Афанасьевич задремал на ночном дежурстве прямо в коридоре, на кушетке, привалившись боком к стене, и увидел невероятно яркий, цветной сон…

Прежде он, умудренный медицинскими познаниями, не верил, что сны бывают цветными, — и вот, надо же, самому увидеть довелось. Едет он, Павел Колодников, на речном трамвае, а рядом с ним будто бы дружок его детдомовский — Лешка Отнюшин. Чудна́я была у дружка фамилия! Досталась она ему в блокадном Ленинграде, когда принесла его в детский приемник толстая усатая дружинница Нюша.

— А этот откуда? — спросила девушка-врач у нянечки.

— От Нюши… Она уж мальцов десять раскопала и притащила. Несмышленый совсем паренек. Не говорит, только агукает.

— Как же мы его запишем?.. Я и фамилий никаких больше не помню — все раздала.

— Так и пиши — Отнюшин. После войны сменит, если не понравится…

И вот плывут они на теплоходике, в воду смотрят, а она прозрачная до самого дна, а на дне все бутылки, бутылки — прямо вымощено дно бутылками и сверкает, как булыжная мостовая после дождя.

— Смотри, — говорит Лешка, — вот эта твоя будет, а та — моя, — и куда-то вдаль показывает. — Женимся мы сегодня…

И увидел Павел: летит к ним на водных лыжах Нина Боярышникова, вся белая, как в операционной запомнилась, только улыбается и вроде смущается немного, что голая она, но в то же время и лукавит: дескать, красива я, правда?.. Глаз не оторвешь, Павел Афанасьевич? Так тебе и надо, замухрышка детдомовский!

А за Ниной, в халате накрахмаленном, в маске и резиновых перчатках, руки подняв и растопырив, как перед операцией, Крупина на милицейском катере. И вроде гарпуны и крюки там приготовили — Нину ловить.

— Не надо! — заорал Павел. — Нельзя красоту такую!.. И вам на свадьбу пора, Тамара Савельевна! Я сам, сам! У вас три дня отгула, а я дежурю, вы же видите! И Отнюшин, вот он, рядом… Жених ваш. Вас ждет.

А Крупина не слышит ничего.

— Маску! — кричит. — Скальпель!.. Тампон!

И прыгнул Павел в воду между катером и проскочившей уже до кормы теплохода Ниной. Только удивился на лету: какая ж сила ее по воде тащит? Да и не лыжи под ней, а вроде раздвоенный хвост русалочий. Прыгнул — и проснулся от холода: лицом, оказывается, в холодную клеенку ткнулся.

Покрутил Павел головой, щеки потер, помассировал и побрел к палате, где Нина лежала. Осторожно в дверь заглянул и сразу же глаза ее увидел.