Вильям Гиллер - Пока дышу...

Комнатка была светлая, чистая, девичья. А предметы все какие-то не девичьи. На внутренней стороне двери, видите ли, шведская стенка, на стене — гитара, большое наказание для всего дома, особенно если учесть, что у Леночки слух — вернее, отсутствие оного — был наследственный, архиповский. И кроме гитары — на стенах ничего. На маленьком столике магнитофон в два белых глаза, на письменном столе, по бокам, книги двумя высокими стопками.

Борис Васильевич наугад раскрыл верхнюю, толстенькую, маленькую по формату книжку, — такую удобно в карман сунуть. «Социология личности» Кола. В правом углу выведено зелеными чернилами: «С. Кулагин. Июнь, 68».

Ишь ты! Просвещает!..

Он вышел из комнаты почему-то на цыпочках, тихонько притворил дверь и спустился по лестнице.

Войдя в здание, порог которого он впервые переступил юношей тридцать лет назад, Архипов не успел сделать и двух шагов, как кто-то обнял его сзади, закрыл глаза руками.

— Пока не отгадаешь, не отпущу!

— Сашка! Отпусти, черт, больно! Твой голосок и через сто лет узнаю.

Перед Архиповым стоял колосс в два роста, в два обхвата, в парадной генеральской форме.

Видимо, на лице Бориса Васильевича выразилось такое удивление, что Чернышев растерянно спросил:

— Что, сильно изменился? Постарел?

Борис Васильевич искренне развеселился, глядя, как растерянно ждет его ответа роскошный, все еще красивый генерал.

— Ну, паря, — смеясь, сказал Борис Васильевич. — Все-таки расстались мы с тобой чуть не четверть века назад, и был ты юноша с атлетической фигурой. Но не переживай, ты все еще хорош! — Архипов взъерошил свою седую шевелюру. — И глаза — те же, и белки ясные. Небось не пьешь, не куришь?

— Как бы не так! — ответил Чернышев. — Я два века жить не собираюсь.

Они снова расцеловались и в обнимку пошли дальше.

Фойе было уже переполнено, и на каждом шагу встречались товарищи.

О, да это же Илья Шатил! А вон та нарядная дама — Лелька Смирнова, как была франтихой, так и осталась. Но Женька Горбовский — это уж просто Дориан Грей! Хоть бы сколько-то изменился! Лысоват, конечно, но в остальном — молодец!

Однако были на этой встрече и такие, кого Борис Васильевич решительно не мог узнать, и это рождало странное чувство опасения: а что у тебя внутри? Может, и внутренне ты так изменился, что лучше бы нам вовсе не встречаться?

Интересно все-таки: худощавые располнели, а когда-то плотные, полноватые заметно отощали.

Вот мимо Архипова и Чернышева промчалась вприпрыжку ярко накрашенная Зоя Маврина, за которой Борис Васильевич некогда старательно ухаживал и на протяжении нескольких вечеров тщетно добивался ее руки. А за Мавриной, тоже вприпрыжку, как козленок за козой, поспешала девчонка лет пятнадцати, удивительно на нее похожая, носик картошкой, будто слепок с материнского.

— Колька! Васята! Женька! Косточка! — доносилось со всех сторон.

При виде Каткова Архипов не мог удержаться от улыбки. С огромным животом, на непомерно худых длинных ногах-ходулях, Катков лобызал своего старинного приятеля Петьку Маленького, с которым бок о бок прожил пять лет в общежитии.

— Самое смешное, — сказал Чернышев на ухо Архипову, — что именно Катков и написал отличную монографию о вреде ожирения. Я, например, для себя много ценного из нее почерпнул.

Рядом с Катковым стоял высокий, хорошо сложенный человек без правой руки. На лацкане гражданского костюма — Золотая Звезда.

Что-то очень знакомое было в нем, о чем-то важном напоминал Архипову этот человек.

— Кто это? — озадаченно спросил он Чернышева.

— Ну, неужели не помнишь? — Чернышев укоризненно посмотрел на него. — Это же…

Архипов и человек со Звездой встретились взглядами. На секунду тот, казалось, окаменел, а потом первый бросился вперед.

— Это ты, Борька? — закричал он и, крепко зажав одной рукой шею Архипова, привлек его к себе.

А Борис Васильевич даже закашлялся от волнения, узнав наконец Степана Корабельникова, с которым осенью сорок первого года выходил из окружения под Вязьмой.

И начались, как всегда бывает у фронтовиков, воспоминания, воспоминания…

— А помнишь, как из той лощины?..

Говорили они громко, жестикулировали горячо, и Архипов не сразу расслышал, что его окликает низкий грудной голос.

— Товарищ майор! Майор Архипов!

И этот голос напомнил что-то, взбудоражил Бориса Васильевича, будто вывернул из времени целые пласты его жизни, его судьбы и судеб бесконечно дорогих ему людей, с которыми он прошел самые страшные испытания в жизни.

Рядом с Корабельниковым и Архиповым остановилась, как морем вынесенная на берег, седая красавица с черными бровями, с огромным черным глазом и с черной повязкой на другом глазу. А зубы были белые и лицо странно молодое под этими седыми волосами.

Архипов сразу ее узнал. А она помнила даже имена и отчества их обоих и улыбалась им, но что-то странное было и в улыбке и во взгляде единственного ее огромного глаза.

Архипов первый понял и молча сжал локоть Корабельникова. Тот в ответ на миг прикрыл веки. Значит, он знал! Она была совсем слепая, эта седая красавица. Похожий на черную жемчужину, опушенный густыми ресницами глаз ее ничего не видел.

Эльвиру Джамбраиловну Джамбраилову, хирурга госпиталя, которым командовал на Смоленщине Архипов, ранило осколком. Ранение было тяжелейшее, хотя, как говорится, ни крови, ни мышц разорванных, — ничего не было из тех аксессуаров, которыми обычно пользуются литераторы, описывая тяжелораненого.

Небольшую бороздку провел осколок на лбу, глаз только изнутри залился кровью. Непосвященный даже за ушиб мог бы это принять, а не за ранение.

Непосвященный. Но ведь они-то были врачами!

Архипов предложил тогда Джамбраиловой немедленно эвакуироваться в глубокий тыл.

При разговоре присутствовала сестренка — из «скороспелых», военного времени. Работали эти девочки истово, но знали мало. И девушка с подозрением взглянула на начальника госпиталя и на красавицу врачиху: чего, дескать, с такой ерундой эвакуировать? Какие раненые у них долечиваются, обратно в строй идут, а тут царапина простая и крови-то нет.

Но они были врачами и понимали: страшная опасность даже не в том, что, вероятно, придется удалять глаз. В том опасность, что со временем может отказать и второй.

Эльвира не захотела эвакуироваться.

— Но, товарищ майор, вы же понимаете — мой отъезд оголит госпиталь, — заявила она. — Хирургов не хватает, идут и будут идти тяжелые бои. И, кроме того… — Голос ее охрип, губы стали подергиваться, но она откашлялась и продолжала так же твердо, с достоинством: — Кроме того, доктор, я считаю, что вы преувеличиваете опасность для второго глаза.

И они начали спорить, забыв, что находятся всего в двадцати километрах от переднего края, в затхлой землянке, а не в комфортабельной клинике и их тени колеблются в полумраке от зыбкого пламени «летучей мыши». Но в чем-то она была права: действительно, как же оставить госпиталь?