Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Вы уж извините, Степан Николаевич, нашего Бориса Васильевича за бюрократа. Он у нас иногда мрачновато шутит.

— А почему это я — «у вас»? — с хмельной запальчивостью обернулся к нему Борис Васильевич.

И с лица Чернышева впервые за весь вечер сбежало выражение веселой беззаботности. Он смерил Приходько взглядом и почти прикрикнул на него, как на новобранца, — наверное, и соседи по столикам услышали:

— Брось ты этот фасон! Не на кафедре! Забыл, как мы тебя всей группой по анатомии натаскивали? Ученый! А ну, кру-гом!

Действительно, Чернышеву-то что? На нем генеральские лампасы. Наплевать ему на этого Приходько. Впрочем, и Архипову наплевать! Карьеры ему не делать. Он любит свою клинику, студентов любит, а разговоры об организации научно-исследовательского института на базе одной из клиник его не волнуют, — пусть у Кулагина будет НИИ, ему это вот как важно!

И все-таки этот короткий разговор испортил настроение. И кажется, не только ему, Архипову, но и Корабельникову, который отделался от Приходько довольно решительно, обнаружив при этом в голосе своем и в жестах нечто такое, что не оставило у Бориса Васильевича сомнений в служебном положении Степана.

Приходько, конечно, сделал вид, что сам уходит, но получилось это очень неубедительно.

— Да, вот теперь-то я вижу, что ты замминистра, — почти грустно сказал Борис Васильевич, глядя, как, угодливо улыбаясь, газует от них не кто-нибудь, а член-корреспондент!

— Я же не виноват, Боря, что он такой… Ну, как бы тебе объяснить… — словно извиняясь, сказал Корабельников. — Ведь такого иначе не отошьешь. А на что он нам?

Ничего, кажется, не случилось, но Борис Васильевич разом протрезвел, и ему отчего-то стало тревожно. Еще несколько минут назад толпа, наполнившая эту аудиторию, казалась ему однородной и близкой, а после Приходько он почувствовал, что нет, не однородна она, есть в ней и антипатичные люди, и хорошо, если только антипатичные. Не встретить бы здесь холодные глаза, льстиво согнутые спины, которые распрямляются в нужные мгновения, но не всегда ради добрых дел. Вот подойдет кто-нибудь из таких, полусогнутых, и испортит вечер, который начался так душевно и в общем высоко.

Он решил увезти друзей к себе, посидеть вдосталь на покое, тем более что стрелки часов приближались к девяти и уходить все равно было нужно. Чернышева-то он позвал бы запросто, да и Корабельникова… но только пять минут назад. А теперь, после Приходько и того ледяного, что появилось в Степкиных глазах, Борис Васильевич колебался: «А не подумает ли Степан чего?.. А удобно ли?»

Он даже на стуле заерзал от какой-то внутренней неловкости, словно помощи искал. И помощь подоспела совершенно с неожиданной стороны.

Это была пожилая женщина. Она подошла к ним очень радостно, совершенно не сомневаясь в том, что и ей будут рады, и, придвинув свободный стул, без приглашения уселась вплотную к Архипову, так, что всем волей-неволей пришлось потесниться, чтобы дать ей место у стола. Она втиснулась между Корабельниковым и Архиповым, но обратилась только к Борису Васильевичу, словно он был здесь один. А ведь за Корабельникова произносились громкие тосты и поминали его Звезду и — словно ненароком — должность, так что не знать, кто ее сосед, ома не могла.

— Здравствуй, Борис Васильевич! — сказала она. — Не узнаешь? Я — Марчук. Слушай, ты мне очень, очень нужен. Не скрою, я специально пришла.

Архипов сразу вспомнил ее, а вспомнив, не мог не подивиться: бывают же лица, которые в молодости не кажутся особенно молодыми, но зато и к старости не старятся. Ни красоты, ни увядания, — полное отсутствие возрастных примет!

Борис Васильевич смотрел на Марчук с изумлением — ну та же самая Шура! Старательная девочка с их курса, ровная, добрая, неприметная… Таких мужчины не замечают.

И Марчук действительно никто не заметил. Но ее это не озлобило. Она излучала какое-то ровное благорасположение к людям.

Что греха таить, Борису Васильевичу понравилось, что Шурка сидела к Степану спиной. Она всегда была независимой, никому не старалась понравиться. Но за привычной ее спокойной доброжелательностью к окружающему словно притаилась какая-то тревога. Она нервничала, и Борис Васильевич сразу это заметил.

— Рад тебя видеть, Шурка! Не меняешься ты! — искренне воскликнул он, придвигая к себе бутылку вина. — Можно тебе в честь встречи?

— Мне-то все можно! — с горькой веселостью сказала она.

«Кто-то близкий болен», — безошибочно засек Архипов. Но она, не дожидалась расспросов, сама начала:

— Борис Васильевич, уважь по старому знакомству! Знаю, ты профессор и все такое, да ведь горе у меня. Будь другом, назначь время, я приду, расскажу, помоги советом.

Она была — сама естественность, сама простота, а Архипову всегда нравились такие люди. С иными из них, может быть, не особенно бывает интересно, да зато спины у них всегда в одном положении, нет такого чувства, что вот выпрямится неожиданно — и сразу другой человек!

— А вот сейчас и назначу тебе время! — весело сказал Архипов и, глянув на Чернышева и Корабельникова, предложил: — Поехали все ко мне. У меня бар есть, — похвастался он. — Теперь без бара порядочному человеку никак не прилично. Тут нам ни выпить, ни посидеть толком не дадут. Поехали! У нас гости сегодня, — каждый год в этот день резвимся.

Степан первый встал и сказал с облегчением:

— А я все жду. Неужели, думаю, не позовет Борька? Неужели, думаю, запрофессорел, старый черт, и дома все по часам, по порядку. А жена… как? — тут же спросил он. — Не рассердится за эдакое массовое нашествие? Она у тебя… как?

— Да что ж ты, Сонечки не знаешь? — удивился Архипов. — Она как была, так и осталась.

— Господи! — воскликнул Корабельников. — Неужели так-таки наша Сонечка?

— А вот представь! — с гордостью сказал Архипов. — Ну, нечего тянуть кота за хвост, пошли. А тебя, Шурка, мы потом проводим.

Лена принимала в подготовке вечера самое горячее участие. Она знала, что из всех семейных торжеств, кроме дней рождения, этот день, День Победы, был для отца и для мамы самым знаменательным — ведь они познакомились на войне! И она сама любила эти вечера в их доме.

Во-первых, только в такие дни, особенно если приходили новые, приезжие, незнакомые ей люди, она и могла услышать какие-то рассказы о войне — в обычное время отец и мать почти не говорили о фронте. Война для Леночки была только историей — ведь ее тогда и на свете не было, — но история эта была как бы одушевленной, живой и очень близкой, потому что ее отец уважал память воевавших с ним людей, дорожил дружбой с теми, кто уцелел, и девочка росла в атмосфере этой любви и уважения.