Вильям Гиллер - Пока дышу...

— Да? Это за что же? — обеспокоилась Августа Павловна. — И почему ты целые сутки молчал?

— Нам на политчасе читали газеты. Я сказал, что газеты мы и сами умеем читать, и радио слушаем, и телевизоры смотрим, так что было бы гораздо интереснее обсуждать события, а не слушать то, что всем известно. А географ говорит: «Значит, ты ставишь под сомнение написанное в газетах, если хочешь это обсуждать? У нас, говорит, политинформация, а не дискуссионный клуб. Если, говорит, у тебя есть собственные мысли, изложи их письменно, я отвечу в следующий раз». А я сказал, что он должен отвечать на вопросы немедленно, а не в следующий раз.

Ребята мне даже рукоплескали, когда меня тащили к директору.

— Поздравляю! И что же ты «изложил»?

— Где?

— Ну, в письменном виде.

— Ничего, — несколько озадаченно сказал Слава. — Я хотел поставить этот вопрос принципиально. Но, как видишь, поплатился. Еще и отца могут вызвать. Будет тогда история.

— Знаешь что, Слава, — очень строго сказала Августа Павловна, — не делай, пожалуйста, вид страдальца, запуганного жестоким режимом. Никакой ты не страдалец, а просто трепач. И эти дешевые рукоплескания тебе очень понравились?

— Милая моя баба! — возразил всерьез уязвленный Слава. — Но разве рукоплескания — это всегда плохо? Мне кажется, что далеко не всегда.

— Далеко не всегда, но в данном случае — да, потому что ты их не заслужил. На одном отрицании, внучек, далеко не уедешь. Раз уж берешь на себя смелость отвергать, будь любезен и утверждать что-то. Нигилизм ради нигилизма — болтовня.

— Ладно! Завтра же выступлю! Сегодня подумаю, а завтра буду утверждать!

— О, значит, ты поступишь совершенно так же, как этот твой географ-политинформатор, — спокойно подвела итог беседы Августа Павловна. — Ну-ну, попробуй…

Они и не заметили, что Славина мать стоит, опершись о косяк двери, и уже несколько минут слушает этот разговор, настороженно поглядывая то на сына, то на свекровь.

Слава почувствовал себя храбрее, хотя мнение матери само по себе весило в его глазах не много.

— Ничего, — вдруг сказала мать, желая завершить беседу и освободить сына от нотаций. — Уж не так наш Слава плох. — Она повернулась к сыну, улыбнулась ему, а Слава видел, что все в ней кипит и улыбаться ей вовсе не хочется. — Ничего! — с вызовом повторила она, но больше ничего не добавила. Она боялась бабушки. Это Слава давно заметил. Но почему? Почему мать и даже отец — да-да, он тоже! — боятся бабки? Ведь, казалось бы, что она может, эта маленькая, сухонькая старушонка?..

Он держал в руках письмо от Августы Павловны и мысленно подсчитывал, сколько же лет прошло с того разговора. Сколько бы ни прошло, но вскоре бабка взяла да и уехала от них. Сначала ее поселили в очень плохом домишке, а теперь она живет в отдельной однокомнатной квартире. Сама попросила первый этаж, ей дали, конечно, — все же боятся брать первый этаж, а она любит. Говорит — привыкла, чтобы земля была близко. У них дом пятиэтажный, без лифта, и у бабки всегда остается на ночь детская коляска младенца с пятого этажа.

Однажды зашел спор о мещанстве, и Слава в упор спросил отца:

— Как ты считаешь, что это такое — мещанство?

Сергей Сергеевич посмотрел на сына. Подумал, что мальчик растет красивый, интеллигентный, все дороги ему открыты и обидно будет, если на этих дорогах он наделает глупостей, — сам потом будет жалеть. Очень уж хочется, чтобы кратчайшим путем сын пришел к настоящему успеху. Как это Годунов перед смертью сыну? «Ты царствовать по праву будешь».

— Слово это стало у нас бранным, вот единственное, что могу тебе сказать с уверенностью, — сказал Сергей Сергеевич. — Еще не так давно оно просто обозначало сословие, в Москве были улицы Мещанские, и никто не считал это название зазорным. Что же до переносного, так сказать, значения, которое в настоящее время в это понятие вкладывается, то объяснить это сложно — каждый что хочет, то и подразумевает.

— А ты?

— А я подразумеваю человека, который сам жизнь построить не сумел и от зависти на других злобствует. Бессильно злобствует, потому что бездарен.

— Тогда ты не мещанин! — уверенно сказал Слава. — Ты добрый!

И увидел, что из глаз отца ушла веселая, теплая улыбочка.

Но он не придал этому значения. Он выяснил примерно то, что было ему нужно, допил, как молоко, растаявшее на блюдечке мороженое, благовоспитанно поблагодарил и побежал за чемоданчиком: ему надо было в бассейн.

Анна Ивановна отправилась на кухню, а Сергей Сергеевич один, против обыкновения, остался за столом, хотя у него было железное правило — после обеда час ходить или хотя бы стоять. В разговоре с сыном он первый раз в жизни почувствовал даже не веяние, а возможность опасности.

Он не верил в конфликты между поколениями, хотя отношения его с собственной матерью «оставляли желать много лучшего», как сам он иногда говорил с тонкой иронической улыбкой. Чепуха это — конфликты между поколениями! Вот между характерами — другое дело, совсем другое! Между ним и матерью, к примеру. Ведь не в том беда, что много лет они были в разлуке. Все началось гораздо раньше, потому что в молодости она занималась обществом, обществом и еще раз обществом, но не семьей. Часто ли он ее видел, ее сын? А Слава — это его, Кулагина, будущее, его сын, его кровь, частица его самого. Какие уж тут конфликты! Интересно, с чего это он затеял разговор о мещанстве?

Сергей Сергеевич, встревоженный неожиданным, новым ощущением неблагополучия в семье, в доме, который он привык считать крепостью, призадумался. Не упустил ли он чего, не прозевал ли? Естественно, воспитанием сына должна бы заниматься мать. Но что она может? Слава давно ее перерос…

Анна Ивановна внесла стопку блюдечек и розеток. Лицо у нее было удовлетворенно-спокойное.

Сергей Сергеевич искоса оглядел ее. Бог мой, какое счастье, что мы привыкаем и перестаем замечать, что делает с людьми возраст! Почему у нее такие безнадежно мутные глаза?..

Слава прислушался. Нет, пришли, слава богу, не к нему.

В последний год у него появилось странное чувство настороженности к собственному дому, вернее, к той части квартиры, которая начиналась за порогом его комнаты.

Он понимал прекрасно, что самостоятельность его весьма иллюзорна, захочет отец — и дверь будет распахнута настежь. Ведь смог же отец, пусть из самых лучших побуждений (ох уж эти лучшие побуждения!), вломиться в его судьбу. Что ему фанерная дверь!

А в судьбу он буквально вломился. Слава помнит тот день, когда мечты его о медицинском институте, о том, что он будет врачом, непременно и только врачом, мечты, ставшие уже привычкой, планом жизни, — все было перечеркнуто одним коротким разговором. Слава понял тогда, что отец не даст, просто не даст ему поступить в медицинский! Да ведь он и намекнул с обычной своей ухмылкой, что Славе не пройти по конкурсу. Анекдот, честное слово! В других семьях десять кнопок нажмут, чтобы сына в институт пробить, а в кулагинской семье отец употребил бы все свое влияние, чтобы он, Слава, «не прошел по конкурсу». Смешно!