Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Пардон, жена — единственно, кто может оценить запасы пороха мужа, — Альбертас Бакис попробовал обратить в шутку рассуждения Аугустаса.

Когда они оказались в гостиной и Дагна принесла кофе, Аугустас Ругянис продолжал разглагольствовать:

— Люблю тебя, Йотаута, черт знает за что, но люблю. А может, и знаю за что. Люблю всамделишных людей. Знаешь, что такое всамделишный человек? Не только справедливый, откровенный. Это человек — золотой самородок. И твердый как гранит. Ты такой, Йотаута, гад. Не завоображай, но я говорю от души. Ты, Бакис, не сердись, тебя я мало знаю. Йотаута — дело другое, мы с ним давнишние друзья. — И затянул высоким голосом:

Дагна взяла со столика «Вечерние новости», открыла и подала Бакису. Альбертас уткнулся в газету, потом откинулся, по-детски просиявшими глазами посмотрел на приятелей.

— Ну и ну! Сегодняшняя? — спросил у Дагны.

— Вчерашняя.

— Выпьем за Альбертаса и его выставку, — предложил Саулюс. — Ура, Альбертас!

— Полюбуйся, Аугустас, — сказала Дагна. — Твои друзья набирают силу.

Аугустас покосился издалека на газету.

— Не интересуюсь.

— Фотография Альбертаса!

— Думал, американского президента.

Бакис опустил глаза, посидел еще немного, потом вспомнил, что обещал позвонить домой, и удалился в прихожую. Минуту спустя, просунув голову в гостиную, сказал:

— Экскьюз! Спокойной ночи.

— Альбертас! — Дагна выбежала в прихожую, но Бакис не поддавался на уговоры.

— Кто идет, пускай уходит, у каждого своя дорога, — философски сказал Аугустас, погрузив пальцы в буйную, сильно поседевшую гриву, падающую на высокий лоб. — Я тоже скоро пойду, хотя меня и никто не ждет.

— Жена.

— Думаешь, Йотаута, у меня есть жена? Ошибаешься.

— Аугустас любит пошутить, — вставила Дагна.

— Я слов на ветер не швыряю, Дагна. — Ругянис вонзил угрюмый, мутный взгляд в женщину, уставился, словно увидев ее впервые и не понимая, как сюда попал. — У тебя нет сестры, Дагна? — наконец спросил.

— Ты опять, Аугустас… Лучше выпьем.

— Правда, Аугустас, выпьем, — подхватил Саулюс; он уже ясно видел, что на этот раз не удастся поговорить с Ругянисом начистоту. Весь вечер готовился к этому разговору, но все откладывал — может, чувствовал себя неуверенно или боялся, что первое же насмешливое слово Аугустаса может все разрушить.

— Отвечай, раз спрашиваю: сестра есть?

— Нет, Аугустас, — добродушно рассмеялась Дагна. — Зачем она тебе? Девушек хватает.

— Если встретишь такую, как ты, скажи мне. Я ухожу, Йотаута.

Ни Саулюс, ни Дагна не просили его остаться, посидеть еще, потому что знали: раз Аугустас сказал — слова менять не будет. Но Дагна все-таки спросила:

— Может, такси заказать? Как это ты в такой час. Саулюс, позвони. Аугустас!

Аугустас, оставив дверь открытой, грузным шагом уже спускался с лестницы.

В гостиной они уселись за залитый кофе столик. Звенела тишина, город за окном замолк.

— Все похоже на спектакль. Неважные из нас актеры.

— Это твой вечер, — напомнил Саулюс.

— Ты доволен?

— Тобой?

— Ты все еще играешь.

Застывшая на усталом лице Дагны улыбка потускнела, глаза пригасли, налились слезами. Она уткнулась лицом в диванную подушку, ее плечи задрожали.

— Что с тобой, Дагна?

— Ничего. Совсем ничего…

Она не отвечала на вопросы.

Саулюс тронул Дагну за плечо, потом отвел руки. Он не знал, что делать… Чтобы так, ни с того ни с сего… по-дурацки…

— Что случилось, скажи…

— Ничего.

— Я не могу больше. Я ухожу в свою комнату.

Дагна старалась взять себя в руки, но, как плаксивая девчонка, всхлипывала еще сильней.

— Почему, Дагна?.. Ну почему? О господи!..

Саулюс вскочил, бросился к двери, обернулся, посмотрел еще раз и услышал сквозь всхлипывания Дагны:

— Наглис… Наш маленький Наглис… Этот вечер… Ах, Наглис, ты мой Наглис…

Саулюс едва сдержался, чтоб не закричать: замолчи!

…Три года спустя я вернулся мыслями не только к вечеру именин Дагны. Рылся в прошлом, как последний нищий в изношенном чужом белье, с омерзением искал лоскут, дабы прикрыть свою наготу и позор. Но это было гораздо позже, а тогда…

Поднял трубку и узнал голос Аугустаса Ругяниса.

— Сильно занят, Йотаута?

— Ковыряюсь, — ответил я неопределенно и посмотрел на множество фигурок из пластилина и гипса, в беспорядке расставленных на стеллаже.

— Приезжай, по человеку соскучился.

— Но, Аугустас…

— Не хочешь, как хочешь.

Это была пора, когда я тщился переломить себя, уповая на волю, упорство и труд, когда каждый день, запершись в мастерской, допоздна упражнял пальцы и воображение, лепил крохотные фигурки и портреты, надеясь, что хоть одна моя вещичка заговорит и скажет: «Я тот, кто тебе нужен». Но этого голоса так и не услышал, а в мыслях невольно возникали проекты памятников, я уже видел даже торжества по случаю открытия какого-то моего монумента. Я продолжал оставаться неисправимым мечтателем, хотя песочные замки моих грез не раз уже развеяло ветром.

Когда я потянул за толстую узловатую веревку и за тяжелой дверью звякнул колокольчик, раздался повелительный голос:

— Входи, входи.

Аугустас стоял посреди просторной мастерской, лицом к двери, скрестив руки на груди. Длинный толстый халат распахнут, воротник полосатой фланелевой рубашки расстегнут.

— Хорошо, что пришел, — протянул ручищу, не трогаясь с места. — Ничего не скажу, ничего не покажу — этого не жди. Просто так посидим. Можем мы без всякого дела посидеть или не можем, Йотаута?

Ругянис говорил как старший, более опытный и сведущий, этот его тон, в сущности, раздражал меня, но разве можно осуждать человека, который под жесткой скорлупой прячет большое сердце?

Хотя Аугустас и клялся ничего не рассказывать, но вскоре изложил свои беды — сегодня, дескать, разбил в щепы модель памятника Мажвидасу. Уже вторую. Вот груда гипса в углу. Не то, не то! Кому это будет интересно — стоящий или сидящий человек держит открытую книгу? Catechismus… Можно еще перо в руку вложить. Кто это? Родоначальник литовской письменности — летописец или просто писарь? Конечно, все решат фигура, драпировка, выражение лица и движение. Но это не то, не то, Йотаута.

Я не мог ничего посоветовать, не смел даже утешать его, поскольку он тут же набросится на меня зверем — в этом я не сомневался: и в тяжкий и в радостный час нелегко было найти подходящее для Аугустаса слово. Сейчас он казался таким одиноким и осунувшимся, что я невольно посмотрел на стену. Стена была большая и голая, а в самом центре ее — потрескавшаяся, почерневшая деревянная статуя Христа, вырезанная каким-то народным мастером еще в прошлом веке и долгие десятилетия кричавшая с придорожного креста об одиночестве и скорби человека. «Это мой портрет», — как-то буркнул Аугустас Ругянис.