Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Твоего Марцелинаса, бывшего. Забежала в обувное ателье, гляжу — стоит у кассы. Заметил меня, но вроде бы не узнал. Хорошо сохранился, только какой-то… сама не знаю…

Кристина не первый раз слышит от подруг подобные речи. Навеки обрублены узы, связывавшие с Марцелинасом, но и по сей день она не может понять, почему так ранит ее каждое упоминание о бывшем муже.

— А он еще живет с этой?.. — Любопытный взгляд Габии так и впился в Кристину.

— А мне какое дело! — отрезала она и почувствовала, что лицо неудержимо заливается краской.

бередил душу певец, как назло выбравший эту песню.

Когда они около десяти вечера поднялись, Альбинуте неожиданно вспомнила:

— Скоро день рождения Кристины.

— Правда!

— Опять удобный случай, чтоб встретиться.

— Почему ты такая погасшая, Криста?.. Золотце?

— Криста…

— Женщины…

На улице загомонили, загалдели, всей стайкой двинулись к троллейбусной остановке, и в конце концов Кристина осталась в одиночестве ждать свою «пятерку». Троллейбус все не показывался, и она решила немного пройтись. Шагала медленно, незаметно для себя миновала одну остановку, другую. Под ногами гулко гудел мост через Нерис, в воде поблескивали городские огни, всеми цветами радуги сверкали фонтаны. Кристина шла не оглядываясь, по-всегдашнему прямая, с высоко поднятой головой. Развевался расстегнутый плащ, ветер трепал голубой платок на шее. У перекрестка, дожидаясь зеленого света, неожиданно для себя подумала: не хочу отмечать свой день рождения… не хочу… ни в ресторане, ни… не хочу отмечать…

Потом она ухватилась за эту мысль; может, потому и сбежала, уехала, не сказавшись подругам? Сейчас небось ищут, перезваниваются, строят догадки: куда девалась Криста? Где же она запропастилась?

Кристина улыбнулась, словно выкинула озорную шутку, и тут же почувствовала, что ей ничуть не весело, что нет у нее причин для радости. Ей просто не хотелось быть одинокой в стайке подруг и дома одной сидеть не хотелось. Не хотелось, не хотелось…

За столиком слева женщин уже не было.

Кристина достала зеркальце, помаду, подкрасила губы и стала ждать счет.

Куда теперь пойти? Что делать в оставшиеся полдня? Почему только полдня? А завтра? Послезавтра?

Сбежала, чтобы не быть одной?

И неужто только от подруг сбежала?

Одна, одна…

Од-на… од-на… од-на… Мерно стучат ее шаги, рассекая полуденную тишину пустынной улочки.

Од-на… од-на…

В тот раз точно так же стучало в висках.

Зазвонил телефон. Кристина подняла трубку. Трубка потяжелела, она хотела повесить ее, но не повесила. И не сказала: «О чем нам говорить? Нет, нет, Марцелинас, будь здоров…» Итак, трубки она не повесила и этих слов не сказала. Час спустя она услышала дверной звонок и бросилась к двери, но вдруг застыла в тесной прихожей. Может, не открывать? Не отвечать? Была и нету, ушла. Но внезапно отбросила сомнения.

Буйная поседевшая шевелюра, очки в черной оправе подчеркивали правильные черты лица, бежевый костюм сидел безукоризненно. Все, даже стройная еще фигура, напоминало, что он был недурен собой, но Кристина глядела на него тусклыми глазами; казалось, вот-вот спросит: «Мы где-то когда-то встречались, верно?»

— Можно присесть? — Марцелинаса, по-видимому, стеснял ее взгляд.

— О, конечно, — спохватилась Кристина, принесла с кухни корзинку с белым наливом и уселась спиной к окну.

Разговор не клеился. Несколько слов о работе — и тишина. Несколько слов об общих знакомых — и опять тишина. И безмолвный поединок скрещивающихся взглядов.

— Как Индре?

Словно рану задел — Кристина напряглась, застыла. Сейчас отдышится и выпалит: «Ты еще спрашиваешь? Сам виноват и спрашиваешь, как Индре?»

— Прости, — Марцелинас снял очки и кончиками пальцев потер усталые глаза, лоб. — Прости.

Столько лет она молчала, но сейчас скажет, пускай знает Марцелинас, как тяжело ее одиночество. Ты виноват, Марцелинас, что нет Индре, что все так…

— Весточки не получала? Где Индре? Где она? Голова идет кругом.

Кристина все-таки подождала, справилась с волнением и гордо ответила:

— Что бы ни было, Индре меня не забудет. Успокойся.

— Конечно, — поддакнул Марцелинас. — Я только не понимаю… я много чего не понимаю.

Ты виноват, Марцелинас, ты один виноват, — витали над ними несказанные слова, и чем дольше Кристина молчала, тем больше удивлялась себе: она может молчать… она все еще может молчать…

Руки Марцелинаса вяло лежали на коленях, пальцы все время как бы тискали что-то, двигались без устали. Кристина глядела на них. Должна же была на что-то глядеть.

— Индре было восемнадцать, когда я пришел ее поздравить. Тогда ты сказала: «Поговорите, я оставлю вас одних» — и надела пальто.

— Почему ты разрешил тогда мне уйти? Почему сам ушел? Почему не посидел с Индре? Может, ваш разговор… Иногда человеку одного доброго слова достаточно.

Марцелинас потряс головой, потом обеими руками пригладил лохматые, с проседью волосы.

— А тебе не кажется, Криста… — наконец произнес он ее имя, помолчал, пальцем приподнял очки на носу. — А тебе не кажется, Криста, что ничего больше не осталось? Ничего больше нету. Ничего.

Зачем он пришел? Оправдываться? Обвинять ее? Не раз уже они разговаривали за эти годы жизни порознь. Встречались на улице, останавливались, перебрасывались словом, другим, больше о дочке, однако Марцелинас никогда не позволил себе никаких намеков, всегда был степенным, даже галантным, и, глядя со стороны, никто бы не подумал, что беседуют бывшие супруги.

— Пока Индре здесь жила, я знал… мы оба знали… верили, ждали. Нету. Ничего больше нету! Почему все выскальзывает из рук, течет между пальцами как летучий песок?

Марцелинас не отличался сентиментальностью; он умел трахнуть кулаком по столу («Это последнее мое слово!»), рассердившись, мог целый день не раскрыть рта, скрутить в бараний рог не только своих подчиненных, но и дочку, однако, бывало, начнет рассказывать какую-нибудь уличную историю (автомобиль старика раздавил, дети кидались камнями и одному — в голову; контролер в троллейбусе набросился на деревенскую женщину, которая не знала, что делать с билетом), и глаза увлажняются, он прячет их, отворачивается. Видно, к старости стал еще жалостливее. А может, не только возраст виноват?

— Все ускользает — дни, годы, вера… Что нам остается-то?

— Не слишком ли поздно задумался, Марцелинас? Где ты раньше был? Что предпринимал?

— Раньше, раньше, — он снова мотнул головой; Кристину всегда раздражала эта его привычка «отпугивать мух». — Где раньше были, вот именно? — выпучил круглые, затуманенные глаза.