Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Кристина поднялась со стула, отвернулась к окну, сжала пальцами краешек занавески.

— Ты непременно хочешь… ты хочешь, чтоб я… чтоб мы… — ее голос сорвался. — Какой смысл опять затевать спор, осыпать друг друга старыми попреками?

Марцелинас снова встряхнул своей пышной шевелюрой.

— Да, да, — сказал он покладисто. — Ты права, Криста, я совсем зря. — Встал, одернул пиджак, застегнулся. Полы пиджака мятые, словно он возвращается из далекой поездки. — Почему ты до сих пор не в отпуске?

— Не в отпуске? — Кристина обернулась, поглядела с удивлением. Не в отпуске… Разве могла она хоть на день оставить дом? После работы бежала в пустую квартиру и ждала, вдруг зазвонит телефон, и она услышит… вдруг придет письмо, телеграмма… Ах, Индре…

— Отдохнуть необходимо. И если понадобится моя помощь… Правда, недельки две мою машину еще в сервисе подержат. Авария была как будто и пустяковая…

— У тебя была авария?

— Мы даже ничего друг о друге не знаем.

Кристина снова устремила глаза в окно, но лишь на миг.

— Спасибо, не понадобится мне твоя помощь.

— Я бы подвез. Если к морю… сейчас ведь не достать билеты ни на автобус, ни на самолет.

— Благодарю, не стоит.

Дернулась щека, лицо как-то вдруг посерело.

— Ты ведь зашел не просто так, верно? — спросила Криста у Марцелинаса уже в прихожей.

Он не оглянулся, смотрел на дверь.

— Я хотел… хотел кое-что сказать, но тебя это, пожалуй, не заинтересует.

Кристина покачала головой.

— Не заинтересует. Нет, нет.

Марцелинас без стука закрыл дверь, но через нее все равно проникали звуки удаляющихся шагов. Почему я здесь торчу? — всполошилась Кристина, вернулась в комнату и только теперь увидела корзину с яблоками. Так и не предложила ему, забыла.

Несколько дней спустя Марцелинас снова позвонил. Да, грешен, своим визитом нарушил ее покой, и на сей раз ей, наверное, хочется повесить трубку, но он просит разрешения хоть раз в неделю поинтересоваться: «Как поживаешь, Криста? Нет ли весточки от Индре?..» Неважно, ответит она или нет, но ему хочется хоть изредка услышать… В другой раз, выйдя после работы на улицу, она обнаружила Марцелинаса около своей троллейбусной остановки. Прошлись вместе только до моста, и Криста солгала: ей, дескать, надо к портнихе, всего полчаса осталось. «Ты никогда меня ни о чем не спрашиваешь», — сказал Марцелинас, не выпуская из своей крепкой руки ладонь Кристы. «У тебя своя жизнь». — «И впрямь, у меня своя жизнь, — ответил так, будто это дошло до него только теперь. — Индре все не отзывается?» Кристина не выдержала: «Ты виноват, Марцелинас, что Индре нет! Ты виноват!» Марцелинас поглядел растерянно. «Если тебе от этого хоть капельку станет легче, сто раз повторяй, что я виноват». Криста повернулась и убежала.

…Од-на… од-на… од-на… — гремят шаги по улочке, застланной кружевами отбрасываемых деревьями теней.

А может, и в Вангай она прискакала, чтобы отдохнуть от звонков и вечного страха, что вот-вот на тротуаре перед ней возникнет Марцелинас. «Прости», — извинится он опять. Кристину раздражала эта слежка, преувеличенная галантность, постоянное стремление о чем-то сказать, даже подзуживание какое-то: почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, неужто тебе все равно? А может, она убежала, испугавшись однажды ошарашившей ее мысли: она все чаще думает о Марцелинасе и поэтому все сильнее негодует на себя, на него, на весь белый свет.

Одна… од-на… од-на…

Да, она одна. Она свободна и независима. Разве не это мечта многих женщин?

Ах ты, господи! Криста, молчунья… От кого ты прячешься? От себя? Никуда не укроешься… Зачем играть в прятки? Сними с глаз повязку и гляди прямо, открыто. Признайся… самой себе признайся: гордость никогда не позволит тебе забыть прошлое, измену, простить человека, который растоптал, презрел, попрал… О, как много обвинений могла бы она бросить Марцелинасу. Пускай обвинения эти давно уже перегорели, обуглились, но сооруженный из них памятник незыблем. Шагнула одной ногой, теперь шагни другой. Смело ступай. Вслушайся, что еще нашептывает тебе гордость. Почему бродишь по улицам Вангая, высоко подняв голову, а голова-то ведь кружится? Почему тебя бросает в дрожь при виде приближающегося мужчины: вдруг это он?.. Почему так частит сердце, почему на висках проступает испарина? Почему сегодня утром ты так глядела с берега озера на Шанхай? Криста, Криста…

Короткие улицы, переулки, тупички старого города. И все так переплелись, что и не уйдешь никуда: свернула в одну сторону — и тут же уперлась в площадь, свернула в другую — и оказалась в полях или над озером. Лишь одна улица, прибегающая от нового, днем и ночью не смолкающего шоссе, пересекает площадь и стрелой мчится вдаль, правда, там уже под новым названием — улицы Танкистов. Вот она, эта улица Танкистов. По высокому мосту, перемахнув долину с журчащим ручейком, неспешно поднимается она на холм и сворачивает влево, где уже издали светятся огромные окна белых и коричневых домов.

Кристина обеими руками ухватилась за металлические перила моста, еще тепловатые от солнца. Мимо громыхали самосвалы, ухали «Волги» и «Жигули», проскрипел небольшой автобус. Мост гулко гудел, дрожали перила, и внизу, среди буйного ивняка рябила вода, но ее журчания Криста при всем желании не услышала бы. Но не для того, чтобы послушать ручеек, она остановилась здесь. Равнодушно глядела на зеленую долину, редкие купы ольхи и раскидистых черемух, на тропинку, петляющую за огородами, и детей, верещащих на мостках, перекинутых через ручей. Казалось, все видела, заметила даже вдалеке железобетонные раскоряки — опоры электропередачи, которых раньше здесь наверняка не было, но все — и живое и мертвое — скользило перед ее взором, не задевая и не вызывая мысли. Словно и не бегала она никогда по этим лужайкам, не собирала в ольшаниках хворост и малину. Как будто глядела она на чужую долину.

Нет, она не вернется по улице назад. Хватит, уже не раз поворачивалась и уходила, и вот опять она здесь, на мосту. Неужто ей запрещено ступить ногой на тот берег? Почему она, будто школьница, ни с того ни с сего застыла на тропе? Но разве ей, в ее-то годы?.. Никто ее о возрасте не спрашивает, да она и не знает, сколько ей лет. Да, Криста, ты не знаешь, сколько тебе лет. Забыла, не помнишь уже. Все чаще забываешь. Ведь женщина имеет право забыть не только свой возраст, но и целую гору вдруг навалившихся забот.

Кристина натянула узкий ремешок сумочки, наброшенной на плечо, гордо откинула голову с коротко стриженными волосами и направилась по улице Танкистов, взбирающейся на холм.

Кристина выросла в старом городе и на новый поселок, возникший без нее, глядела больше издалека, с неприязнью. Перед глазами все еще маячили нахохлившиеся холмы, поросшие чахлым можжевельником и горькой полынью. Люди копали там гравий, собирали камни, а зимой дети катались с них на санках. Эти холмы назывались непросто — Чертовы горбы, и старики любили рассказывать ребятишкам, что ночью там лучше не появляться, потому что бесенята намертво камнями закидают или так погоняют, что дух испустишь. Примерно двадцать лет назад там впервые захрипели тракторы, замахали стрелами экскаваторы, а у дороги, где кончалась улица Танкистов, рабочие врыли столбик с дощатым указателем, на котором красовались три буквы — МСУ. Так вот, с этого-то все и началось. Эти эмсэушники, мужики, приехавшие издалека, и здешние, не только осушали болота, корчевали кусты, но и возводили дома. А из того, что выпадало или вытекало из переполненных самосвалов, местные жители лепили двухэтажные коттеджи. Позднее Миколас Тауринскас локти кусал, что упустил случай — мог ведь старый дом отписать дочери, а для себя отгрохать такую домину, что жил бы сейчас не хуже бухгалтера универмага.