Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Теперь ты моя, Эглуже…

Так мы поклялись друг другу.

Потом я сказал:

— Мы поженимся, Эглуже. Мы обязательно поженимся.

— Я не хочу возвращаться домой.

— Тебе нелегко дома?

— Нет, нет, родители у меня хорошие.

Твой голос пригас, задрожал, и я понял, что не стоило спрашивать. Я обязан тебя освободить, увести в другую жизнь. Но какую жизнь я мог тебе предложить? Я снова сменил работу, оставил прежнюю комнатушку. Так товарищи посоветовали, так было нужно, я знал. И злился на себя, почему раньше не открылся, не сказал, что собрался предпринять. Молчал затаив дыхание, не смел рта раскрыть, думал, не поймешь меня, еще подумаешь бог весть что; может, даже проговоришься кому-нибудь. Так и носил в сердце свою невысказанную мечту, она жгла меня, манила и требовала повиновения. Я молчал. Я долго молчал, еще крепче обнимая тебя, словно в страхе, что ты убежишь, узнав мою тайну.

— Я готовлюсь в долгий путь. Я сам это решил, и не будет иначе.

Сказал резко, может, чуть громко в вечерней тишине.

В твоих глазах отражалось высокое небо. Оно омрачилось, голубизна покрылась тучами.

— Далеко?

— В Испанию.

Ты села, не спуская глаз с моего лица.

— Там война, — сказала ты.

Я говорил об интернациональных бригадах, о борьбе за свободу Испании, о том, что будет значить для всего мира эта борьба и победа. Впервые я об этом заговорил с такой простотой и легкостью, словно собирался прогуляться по парку лунной ночью. Ты слушала молча, не спуская взгляда с моего лица, с моих губ.

— Мне холодно, — наконец сказала ты.

Я набросил на твои детские плечики свой пиджак и все говорил, рассказывал, мне даже показалось, что я не столько тебя стараюсь убедить, сколько самого себя, — чтобы вдруг не заколебаться.

Когда мы вернулись в город, ты опять пожаловалась:

— Мне холодно.

Прошла неделя, и ты не явилась на свидание. Ни в тот, ни в другой раз. Я знал, где дом твоих родителей. Ходил по Нагорной улице с одного конца в другой. Остановился у калитки. Во двор вышла женщина с ведром, по-видимому прислуга. Я спросил об Эгле. Женщина внимательно оглядела меня.

— Лучше вам, барич, здесь не ошиваться…

— Скажите, где Эгле, и я пойду.

Женщина покосилась на окна дома, занавешенные цветастыми шторами, подошла поближе к калитке.

— Хворает, доктора вызывали.

— Через неделю, в среду, буду ждать на том же месте… Передайте ей.

— Лучше бы вы, барич, оставили ее в покое…

— В среду, примерно в шесть. На том же месте.

— Скажу, но лучше вы…

Во дворе хлопнула дверь, и я торопливо зашагал прочь.

Когда мы снова встретились, ты была бледная, худенькая, вся прозрачная и легкая, казалось, что малейший порыв ветра унесет тебя, словно пожелтевший липовый лист. Я зажал в ладонях твои прохладные руки, целовал кончики пальцев и не мог себе представить, как покину тебя на полгода или даже на целый год — пока мы не задушим фашизм в Испании. Но другого пути у меня не было. Тем более что в последние дни меня искала полиция, и пришлось опять бросить работу и новую чердачную комнатушку, не прожив в ней и месяца. Это я не стал скрывать от тебя, рассказал.

— Отец нашел книжки, которые ты мне дал. Разорвал, сжег. Не думала, чтобы он мог так.

— Спрашивал, от кого получила?

— Спрашивал, но я не сказала. Он понимает, что ты дал книги, но ведь папа даже твоего имени не знает. Людвис, теперь ты не сможешь к нам прийти. Покамест.

— Покамест, — согласился я. — А ведь настанет день, когда все будет по-другому. По всей Литве будет по-другому. Во всем мире!

— Я люблю тебя.

— Ты моя, моя, Эглуже.

— Я — часть тебя, Людвис…

…Сейчас ничего у меня не осталось… только эти далекие дни; я живу прошлым и рублю сук, на котором сижу. Страшно, страшно, страшно… Но у меня еще достает сил улыбнуться. «Все будет хорошо», — говорят врачи. «Все будет хорошо», — поддакиваю я.

— Все будет хорошо, Эглуже.

Всю сентябрьскую ночь мы проговорили, и я не знал, как тебя утешить в последние минуты нашего свидания.

В долине просыпался город, твой родной Каунас. Каунас, в котором пробежали два года моей жизни, в котором я познал горькую долю бродяги и безработного, грузчика и чернорабочего, но главное — нашел товарищей, которые пожали мне руку и сказали: «Пойдем вместе…» Это город начала моего пути, и я всегда буду тосковать по нему, думал я и ждал, когда же поднимется по весне Неман и унесет весь мусор, когда займется Новое утро. Декламировал стихи Янониса и целовал влажные от слез твои щеки.

— Если б ты знал, как мне не хочется отпускать тебя одного, — пожаловалась ты. — Могла бы, пошла бы с тобой, всюду были бы вместе.

— Я вернусь, Эглуже.

— Как только кончится война, в первый же день уезжай домой. У меня будет о чем тебе рассказать.

— Сейчас скажи…

— Сейчас не могу.

— Сейчас…

— Когда вернешься, только тогда, Людвис.

Я чувствовал, тебе ужасно хочется о чем-то мне сказать, но ты сдерживаешься. Так и не сказала. Так надо, говорила ты и с печальной улыбкой повторила мои слова:

— Все будет хорошо.

Мы удалялись друг от друга медленно, все оборачиваясь, застывая на минуту и снова пятясь на шажок. Ты протянула ко мне руки (может, хотела поделиться этой своей тайной, как знать), но я не выдержал боли расставания и побежал.

В конце года до меня дошло долго блуждавшее твое письмо, полное тоски и любви. Я обнял камень Арагонских гор и поцеловал».

Рассказ Людвикаса обрывается неожиданно, вместе с последней строчкой внизу тетрадного листка. Были ли еще странички, заполненные его рукой, о 1937 годе? Большой конверт пуст. Нет, нет. В самом уголке фотография. Людвикас и Эгле… Саулюс всматривается в девушку, и его пронзает дрожь. Какое знакомое лицо! Как точно он представил себе Эгле по описаниям Людвикаса. Да и ребенком ее видел, помнит то далекое лето… Нежный овал лица, прямой и открытый взгляд больших глаз, правильный нос… Но ведь Людвикас писал, что у него нет фотографии Эгле. Откуда эта? Как она здесь очутилась? На обороте надпись: «Маме — Людвикас. Июль 1937 года».

Мать поднимает голову. Она словно ждала Саулюса.

— Откуда эта фотография, мама?

— Она тебе никого не напоминает?

— Как никого? Это же Эгле. И Людвикас.

Взгляд матери скользит по лицу Саулюса, вздрагивают пальцы на подоле, правая рука поднимается и снова опускается на колени.

— Нашла я ее только после смерти Людвикаса. Думала, запропастилась куда-то. Ему так хотелось иметь карточку этой девушки. Завалилась за досочку в сундуке. И если б не Каролис, может, по сей день я и не знала бы. Ты как следует ее рассмотрел?

Саулюс еще раз смотрит на фотографию и видит только Эгле — милое и родное лицо; пожимает плечами, возвращается в горницу, преследуемый мыслью: «Когда-то я уже рисовал это лицо… Рисовал? Но почему мне так показалось? А может, оно просто такое живое, что я непременно должен… Где же я оставил свою папку? На веранде… Пускай, потом…»