Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Насытились? — Густас бросил взгляд исподлобья на своих парней, смачно сплюнул: — Ох, дождетесь, говорю: живьем вырвут вам племя и понесут заместо флага. Так вы боретесь?! Что люди скажут?! — Ухмыляющиеся рожи подчиненных охладили Густаса, и он показал дулом пистолета на Милду, потом на меня. — К стенке!

Друг детства пнул меня сапогом в спину, я встал, перешагнул через книги и остановился рядом с Милдой. Потупив глаза, она смотрела в угол, стыдясь своего истерзанного тела, а может, меня.

Перед нами стояли трое. Я не видел их лиц. Ничего не видел, слышал только, как пульсирует кровь в висках, словно кто-то забивает кол: вот — и — все… вот — и — все… вот — и — все…

— Обвиняются в измене родине, — Густас огласил приговор, поднял пистолет.

— Вот — и — все… вот — и — все… вот — и — все…

Два выстрела оглушили меня, я пошатнулся. Но почему не чувствую… почему ничего не чувствую и стою на ногах?..

Милда упала, ее голова глухо стукнулась о пол, застланный страницами разорванных книг.

— А этого? — спросил мой друг детства.

— Пока он не стоит пули. В другой раз найдем, — сказал Густас и показал головой на дверь.

Они торопливо ушли. Я стоял окаменев и не мог перевести дух, не мог сделать шаг. Наконец посмотрел на упавшую Милду. Страницы книг вокруг нее стали красными.

Шатаясь выбрался во двор, уцепился за забор. Рыдал как маленький, стучал зубами. Меня тошнило, по подбородку струилась клейкая слюна. Хотел заплакать, но не мог, глаза оставались сухими.

Когда прибежал домой, были уже сумерки. Мать с ведром шла с колодца. Вода плескала на ее босые ноги. Я взял из ее рук ведро, опустился на колени и долго пил.

— Вижу, тебе нехорошо, — сказала мать. Я вскочил, опрокинул ведро.

— О нет, очень хорошо! — закричал. Наконец-то мог кричать. Мне хотелось кричать во все горло. — Я жив! Только Милда там лежит… Спасибо вашему Густасу. Это он… он!..

Вбежав в хлев, вывел кобылу, прыгнул на нее, нажал пятками бока…

Перед Пренаем поостыл, стал думать хладнокровнее. Мелькнула мысль — лучше бы вернуться… Густас, если узнает, что я сообщил народным защитникам, не простит. «В другой раз найдем», — сказал. Но как я могу молчать, если все это было, если на моих глазах…

Лейтенант выслушал меня внимательно, нервно сжимая кулаки. Спросил кое о чем. Я ответил.

— Будет лучше, если переночуешь здесь, — сказал наконец.

— Я вернусь.

— Нет, нет. Переночуешь здесь. — И приказал парню с прыщавым лицом ввести кобылу во двор и покормить.

Я лежал на дощатой скамье. Сон не брал. У двери расхаживал часовой. Я попросил выпустить меня. Тот покачал головой:

— Завтра. При свете дня все лучше видно.

Наутро около полудня отвели меня на второй этаж, к начальнику. Тот велел мне подробно рассказать о вчерашнем происшествии.

— Кого узнал из бандитов?

Я сказал.

— Откуда ты их знаешь?

— С одним в школе учился, говорил уже.

— А Густаса?

Я растерялся.

— По рассказам матери, брата.

— Откуда они знали Густаса?

Я путался в ответах — по правде, слишком мало знал об отношениях своих родителей с Густасом, чтобы разобраться в них.

— Кто рвал книги?

Этот вопрос не застал меня врасплох, я ждал его.

— Они.

— Кто «они»?

— Бандиты.

— А что ты делал, когда они рвали книги?

Я пожал плечами:

— Ничего.

— Правда ничего?

— Стоял.

— Тебе не велели книги рвать?

— Нет. Они сами рвали, бандиты.

Начальник не спеша постукивал костяшками пальцев по черному щербатому столу.

— Почему же бандиты не заставили тебя рвать книги?

— Не знаю.

— А как тебе сейчас кажется: почему они тебя пощадили и оставили в живых?

— Я не комсомолец.

— Заведующая читальней Милда Рукните тоже не была комсомолкой.

— Я не знаю.

— За что осужден твой брат Каролис Йотаута?

— Не знаю.

— Что хотел разбазарить колхоз, не слыхал?

— Меня тогда не было в деревне.

— За что осужден твой брат Людвикас Йотаута?

— Я не знаю.

Пронизывающий взгляд следователя ни на миг не сходил с моего лица, и я ждал, что он спросит: «Почему у тебя один глаз карий, а другой голубой?» И я снова отвечу: «Не знаю».

— Не знаешь. Ты ничего не знаешь. Третий брат дурачок. Как в сказке. Но это не сказка, Саулюс Йотаута! Тебе двадцать один год, помни об этом. В нашем отряде есть парни помоложе тебя и каждый день сражаются с бандитами. Не прикидывайся дурачком, Саулюс Йотаута. Вот мой совет. Призадумайся!

Двое суток я отвечал на такие и подобные вопросы. А когда выпустили, ужасно не хотелось возвращаться домой, но ведь было велено через неделю снова явиться на собеседование. Так они таскали меня целый месяц.

— Куда собрался? — спросила мать, увидев, что я складываю пожитки в чемодан.

Я не мог больше оставаться в деревне. Из каждого угла смотрели на меня глаза Густаса, преследовал голос: «Рви!.. На клочья!.. В другой раз найдем…» Бесили вопросы следователя; хуже всего, что они затрагивали правду, а я от нее убегал. В доме было душно и тяжело, и я, в тихой ярости, винил свой дом больше всего. Обвинял весь мир, отвернувшийся от меня, обвинял самого себя…

— Уезжаю, — буркнул, не поднимая головы.

— Сентябрь еще далеко…

Спокойный голос матери вывел меня из равновесия.

— Не держи меня! Не удержишь! Лучше мне уехать, мама, чтоб я не поджег этот дом.

Мать держала в охапке белье, принесенное со двора. От него потянуло свежестью. Молча смотрела, как я укладываю книги, тетради. «Твои стихи», — словно шепнул кто-то на ухо; я выхватил из чемодана толстую тетрадь и яростно стал рвать ее. И вдруг меня пронзила мысль, что я выдал себя, — мать теперь решит, что и в читальне я рвал книги, — и меня охватила ярость.

— Не могу больше!.. Почему я должен отвечать за грехи отца, даже деда? Почему я должен отвечать за братьев? Почему? Ты молчишь, мама!

— Сын, у тебя только один дом…

— Проклятый!..

Мать отшатнулась, словно ее ударили по лицу, но я не понял, почему ее так ранило это слово; захлопнул чемодан и бросился в дверь. Была утренняя пора, после бессонной ночи кружилась голова, ноги онемели, казалось, я упаду без сил посреди поля, свалюсь на колкое жнивье. Мне хотелось побыстрее оставить за собой эти ольшаники, окна родной избы. Оглянувшись через плечо, увидел на веранде мать с бельем в охапке, и у меня кольнуло в груди: злость, обида, жалость — сам не знаю что. Я бежал без оглядки, бежал, не задумываясь, куда бегу.

Вечером приехал в Вильнюс. Коменданту общежития, добросердечному дядьке, сочинил какую-то историю, и он отпер комнату, принес постель. Я рухнул на кровать будто мертвый. Проснувшись под утро, заметил, что подушка мокрая от слез. Перевернул, стиснул зубы и уставился в пятнистый потолок бывшей монастырской кельи.