Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Хватит! Перестаньте! — закричала она, пересела к матери, которая все так же чудно улыбалась. — Мама, неужели ты не слышишь? Не надо так, мама. Не надо мне одной. Продай, раздели. Или всем троим отпиши.

— Ты просто ангел, сестра! — просияла Виргиния.

Сестры снова загомонили, чуть ли не бросились обнимать Кристину, потом насели на мать: мама, Криста же не согласна, она не хочет… Маменька, она справедливо говорит, подумай, ведь мы все для тебя…

Лицо матери вдруг переменилось, она встала, держась за высокое изголовье кровати, и медленно сказала:

— Оденься, Кристина, и возьми зонтик. Пускай власти составят бумаги так, как я сказала. А пока Гражвиле жива, она будет жить здесь, ухаживать за моей могилой.

Ее голос звучал так твердо, что Кристина не могла припомнить, говорила ли мать когда-нибудь таким тоном. Год, два, а может, всю жизнь готовилась она к этому своему шагу, который теперь делает без колебаний, и никому не сбить ее с дороги.

Когда они под проливным дождем вышли на улицу, из дворика, злобно взревывая, выкатилась поблескивающая мокрым лаком «Волга». Ни Гедре, ни Виргиния не обернулись, не удостоили мать и Кристину взглядом.

…Времени у Кристы оставалось море, и шагала она медленно, не торопясь. Сделав крюк, оказалась в курортном парке, в центре его на гранитном постаменте, широко раскинув хищные крылья, словно собираясь куда-то улететь, сидела огромная бронзовая птица. Говорят, когда-то с этого постамента сурово взирала голова Николая II, в тридцатом юбилейном году на него водрузили голову великого князя Витаутаса, потом… Не долго держались головы на постаменте, а теперь вот уже третье десятилетие восседает птица — орел? сокол? феникс? — кажется, подпрыгнет однажды, взмахнет крыльями и мимо верхушек мачтовых сосен взмоет в ясное небо. Люди толпились, разговаривали, с сумочками в руках спешили в грязелечебницы, некоторые из глазурованных глиняных сосудов потягивали целебную воду. Набежавший ветерок зашумел в кронах деревьев, сыпанул горсть листьев, угнал прочь облако пыли, и снова все затихло, успокоилось. Откуда-то доносилось странное «туканье». Но это не дятел долбил дерево. И не дети камешками кидались. Это «туканье», на диво ритмичное, звучало как музыка. Кристина огляделась, на широкой дорожке заметила стайку людей. Повернула к ним. «Туканье» раздавалось все ближе. Запрокинув головы, все почему-то глазели на ветки старого, пожелтевшего уже вяза. Тук, тук, тук… тук, тук, тук… Чуть в стороне от людей, у самого ствола дерева стоял мужчина с фотоаппаратом, болтающимся на груди. Да ведь это Бронюс Гедонис! — узнала Кристина и увидела, что он постукивает чем-то, зажатым между пальцами.

— Вон… глядите… скачет, — стоявшая рядом с ним женщина протянула руку к дереву. — На ветке… на другой…

Кристина увидела белочку.

Тук, тук, тук… Тук, тук, тук…

— Таня! — откинув голову, позвал Бронюс зверька и, протянув ладонь, показал два крупных ореха. — Таня, Танечка…

Белка по стволу дерева спускалась к земле.

— Кто желает увековечиться, товарищи? — Бронюс повернулся к зевакам. — Поторопитесь, товарищи, поторопитесь. С вашей ладони будет угощаться белочка Танечка. Прошу вас…

Подошел смуглый мужчина в клетчатой рубашке навыпуск, Бронюс поставил его перед деревом, положил на его ладонь орех, а сам, отступив несколько шагов, поднес к глазам фотоаппарат. Белка побежала кругами по стволу вверх, потом прыгнула на землю, пригляделась к ореху и наконец смело прыгнула на руку горца, уселась, хвостик трубой. Передними лапками взяла орех.

Щелкнул затвор фотоаппарата.

— Благодарю.

Белка уже скакала с ветки на ветку.

— Кто еще, товарищи? Пользуйтесь случаем. Белочка Танечка к вашим услугам.

Тук, тук, тук… тук, тук, тук…

Люди разошлись, Кристина даже не заметила, что осталась одна. Бронюс потоптался вокруг стенда с фотографиями, обернулся и опешил, увидев ее.

— Может, есть желание… — махнул на дерево, на пропавшую в густой листве белочку.

— Нет, спасибо.

Бронюс печально усмехнулся.

— Понимаю, это глупо. Но людям нравится, им нужна экзотика.

— Вы фотохудожник, и так…

— Уважаемая соседка…

— Кристина…

— Уважаемая соседка, я работаю в фотоателье. Я служу. Я выполняю план. Производство — это производство, жить надо.

— Я вас не обвиняю, Бронюс. Но согласитесь сами, что и карточку для альбома можно сделать по-разному.

— Кому нужны все эти ракурсы? Был бы тут хоть памятник поинтересней… Встали бы рядом, ногу бы его обняли или, извините, залезли бы на него. А с этой птицей не хотят, не знают, что за птица. Хорошо еще, что хоть несколько белок осталось, да и то кошки их вот-вот переловят, и курортники чем-то закармливают. Все не так просто, уважаемая соседка.

— Удачи вам! — пожелала Кристина.

— Уважаемая соседка, а может, все-таки… Завтра бы получили в подарок. Крупным планом, а?

— Нет, нет, спасибо.

— А знаете, — Бронюс пригляделся к Кристине, — я бы хотел вас сфотографировать, на века.

— Вы серьезно? На века?

— Для цикла «Закатов». Мне почему-то кажется, что у меня получилось бы…

Кристина направилась в глубь парка. Для цикла «Закатов», усмехнулась. Ах ты господи, закатов…

Дорожка неожиданно вывела ее к Неману. Было еще только три часа, и она уселась на лавочку, загляделась на спокойную воду, на залитый солнцем сосняк на том берегу. Вспомнила Паулюса; он, наверное, на кладбище, а может, у родителей Ангела. Паулюс вылетел у нее из головы. Но почему она должна?.. Ах ты господи, Криста… Подумала о Гедре и услышала ее вопрос: «Слыхала, что твоя Индре… Где она теперь?» Перед глазами появились мать и дом на Родниковой улице, как из тумана вынырнул Марцелинас, его пронизывающий взгляд…

— Ты правда так думаешь, Кристина?

— …Ты правда так думаешь, Кристина?

Она не смотрит на Марцелинаса, избегает его взгляда. Но разве ему не все равно, что она думает, что творится у нее в душе? За эти годы трудов праведных, семейного счастья и яркой, насыщенной жизни иная бы давно спятила, только она, Кристина, все еще не теряет надежды и изредка бухается лбом о каменную стену — авось прошибет. Ясное дело, прошибить-то не прошибет, однако, когда гаснут посыпавшиеся из глаз искры, когда стихает боль, она испытывает какое-то облегчение и даже замечает, что за окном светит солнце. Увы, это длится недолго: небо заволакивают тучи, а поселившийся в сердце древоточец снова принимается за дело, и тогда не надейся, Марцелинас, что тебе удастся спокойно посидеть у телевизора или почитать книгу. Запрись ты хоть в ванной или в туалете, все равно помешаешь, как не на место положенная вещь, заступишь дорогу.

Такой ли жизни ждала Кристина? О таких ли деньках она мечтала когда-то? В памяти еще раздаются иногда слова товарища Думсене о том, что для молодежи открыты все дороги, о труде, возвышающем женщину, о всеобщей заботе о человеке и внимании к нему, об уважении, любви, доверии… Но этими воспоминаниями, как пламенем чужого очага, даже озябшие руки не согреешь. За чьей мощной спиной укрыться, за чью сильную руку ухватиться? Марцелинас… Ах, Марцелинас Рандис. Совсем еще недавно с гордостью обмолвился, что вместе с группой инженеров представлен к премии («Внедрение автоматической линии — эффект в миллион рублей!»); несколько недель спустя — что приглашают заместителем начальника конструкторского бюро («Желанием не горю, но, может, все-таки имеет смысл сразиться с разгильдяйством и бестолковщиной, как по-твоему, Криста?»). И вот ни с того ни с сего схлестнулся с «твердолобыми». Хоть бы с глазу на глаз, когда дверь кабинета закрыта. А то публично, при гостях из министерства. Не диктуйте, мол, прописи, как детям, позвольте самим решать, не заставляйте, мол, обманывать ни себя, ни государство навязанным планированием и корректировкой планов. Погорячился. Марцелинас ведь молчит, молчит, стиснув зубы, а когда взорвется, теряет и меру, и такт, и самообладание. Тут же и заявление на стол. Конечно, назавтра ему еще предложили призадуматься и «сделать выводы», однако он настоял на своем.