Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Не мучай отца, Индре. Он опять придет.

— Да, точно, завтра или послезавтра я обязательно забегу. Ты уже большая, Индре… Отойди от двери.

Индре вздернула подбородок, в ее серых глазах блеснуло обжигающее презрение.

— Ха! Ты решил, что я хочу тебя удержать? — Она отошла от двери, повернулась к стене, узкие приподнятые плечи задрожали. — А я все верила, что ты не только… не только… но еще и мужчина…

— Да что ты смыслишь, Индре! — набросилась Кристина.

— Настанет время, и ты, Индре, будешь думать совсем по-другому. И тебе будет стыдно за то, что ты сейчас наплела.

— Можешь убираться, папаша. — Хрупкие, совсем еще детские плечики поникли.

— Индре! — крикнула Кристина.

— Можешь убираться, оставь нас.

Казалось, Индре вот-вот бросится к двери, откроет ее и крикнет: «Убирайся…»

Конечно, со временем Индре притерпелась, успокоилась. Кристине даже казалось — образумилась девочка. Бывает, приходит отец, а она сидит спокойно, шелестит страницами учебника, даже начинает что-то читать вполголоса. «Как дела, Индре?» — «Ничего». — «Покажи дневник». — «В школе». — «Двоек нету?» — «Нету». — «Завтра воскресенье, что собираешься делать?» — «Не знаю». — «Может, в кино или в театр пойдем?» — «Нет». — «Я тебе оставлю пару рублей». — «Не надо». — «А все-таки, Индре». — «Как хочешь». Марцелинас не только рубль-другой дочке совал, но и подарки таскал, как-то даже недорогой магнитофон купил. Не отставала и мать. И она баловала девочку как могла и как умела, поскольку не знала, чем искупить свою вину или хоть смягчить ее.

— Может, сегодня папа придет. Ждешь?

— Жду, — покорно ответила Индре.

— Может, он однажды придет и останется, — Кристина перебросила мост в будущее. — И мы снова будем жить как раньше. Ведь ты бы хотела, Индре?

Индре усмехнулась краешком губ. Ее усмешки Криста не поняла, однако подумала: через год-другой Марцелинас вернется, и это должно будет стать победой Индре. Все заговорят — дочка примирила родителей. И Криста с Марцелинасом так скажут. И все поверят, долго не смогут забыть. Эту созданную воображением, подкрашенную сантиментами историю Криста поведала и Марцелинасу, однако он как-то не впечатлился. Кристине стало горько.

— Если б я знала, что будет так невыносимо… Ах ты господи, если б могла проклясть, то прокляла бы тот день, когда мы решили… Ты слышишь, Марцелинас?

Марцелинас сидел на краю кровати, облокотись о колени, острыми костяшками кулаков сжимая виски. Был обеденный час, та пора, когда они, убежав пораньше с работы, изредка тайком встречались дома. Марцелинас все опасался, как бы кто не заметил, что он захаживает к бывшей жене. Пойдут разговоры, могут что-нибудь заподозрить, так что лучше уж глядеть в оба, ведь с его завода в этом доме, как нарочно, трое живут.

— Иногда мне даже кажется, что тебе надоели наши встречи, что ты через силу навещаешь меня, Индре, — шептала Кристина, обняв Марцелинаса за плечи, и страстно ждала его ответа, который бы развеял ее недобрые мысли, рассеял нелепую подозрительность.

— Не говори так, Криста.

— Мне столько всего в голову приходит.

— Не надо.

— Не могу. Никак с собой не справлюсь.

— И мне не легко.

— Знаю. Но все-таки тебе не так, тебя никто не осудит, о тебе не будут сплетничать. С мужчины как с гуся вода.

— Надо терпеливо ждать.

— Ты не догадаешься, о чем я вчера подумала. Нет, нет, не догадаешься.

— Не угадаю.

— Ужас, какая мысль пришла: хорошо, подумала, что моя мать умерла.

— Криста, ради бога.

— Я так и подумала, Марцелинас: хорошо, что моя мать умерла.

— Почему? Почему, Криста?

— Как бы я ей сказала, что мы живем врозь? Она бы не перенесла ни нашей правды, ни нашего вранья.

— А может, ты?..

— Что я? Что?

— Если б твоя мать была жива, может, ты бы… Может, мы оба?..

Они посмотрели друг на друга во внезапном испуге, однако тут же опустили глаза. И, как нарочно, в воцарившейся в эту минуту тишине, такой напряженной и звенящей, услышали, что в двери заскрежетал ключ, лязгнул замок. Кто-то поддал плечом, однако дверь не открылась. Раздался звонок. Индре! — поняли оба и переглянулись. Кристина торопливо прибрала кровать, набросила халатик и, застегиваясь, выскочила в прихожую. Дверной звонок нетерпеливо верещал.

— Ты не на работе? — удивилась Индре.

— А ты почему не на уроках? — в свою очередь спросила Кристина.

— Удрала.

Индре стояла на пороге, не спуская глаз с матери.

— Всем классом? Закрой дверь.

В прихожую вышел Марцелинас. Вышел робко, в одних носках. Щеки Индре вспыхнули.

— Послушай, Индре, нехорошо ведь…

Не успел он отчитать дочь, как та сделала шаг назад и кубарем полетела вниз по лестнице.

— Индре! — окликнула Кристина.

Когда хлопнула дверь подъезда, она бросилась в кухню, навалилась грудью на подоконник и успела увидеть, что дочка убегает вдоль дома. Потом обернулась к Марцелинасу.

— Из-за тебя! Все из-за тебя! — набросилась на него. — Разве не говорила я, что не надо сегодня. Подожди, говорила, — потом запричитала: — Куда теперь Индре бежит? Куда она побежит? Ах ты господи!.. Вернусь с работы, а ее нету. Где искать? К кому обращаться?

Вечером Индре сидела в комнате, однако, когда мать пристала с расспросами, только плечами пожимала. Кристина оставила ее в покое, хлопотала на кухне, потому что работы здесь никогда не убывало. Сунула спичку под кастрюлю. Хорошо, что мать умерла, — снова обожгла мысль. От этой преследующей ее мысли Кристина ощутила в груди пустоту, словно кто-то вырвал сердце. Как и в тот дождливый, ветреный вечер, когда сестры бросили мать, разозлились на нее, на Кристину. «Или я их не растила? — мать всем своим весом давила на плечо Кристины, брела тяжело, казалось, вот-вот свалится. — Или я их не любила? От тебя кусок урывала, им совала. Все им да им, что только могла. Так откуда у них эта лисья натура?» А когда вечером мать сказала: «Потому я тебе отписала эти полдома, что ты больше всего, что ты… и что я точно знаю — ты не обидишь тетю Гражвиле…» Кристине тяжело было говорить, и она молчала, придавленная виной — сестер и своей, маминой болью, немощью. То же чувство сковало губы Кристины и полтора года спустя. В один осенний день она добралась до Вангая и открыла дверь. Опоздала, пронзила мысль, когда увидела лицо матери без признаков жизни, остекленевшие глаза сестер, тетю Гражвиле со свечой в руке. Однако Гражвиле наклонилась к больной, прошептала:

— Моникуте! Ты слышишь, Моникуте? Кристина приехала. Кристина.

На сером, как иссушенная солнцем земля, лице не дрогнула ни одна мышца.

Кристина взяла руку матери, бессильную, прохладную, с уже почерневшими ногтями.

— Мама…

— Моникуте, это Криста…

Мать, словно ее разбудили, вздрогнула, приоткрыла глаза и снова закрыла. Но тут же повернулась к ней.