Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Приехала, — зашевелились губы. — Одна?

— У Марцелинаса работа, Индре в школе.

— Хорошо, что приехала.

— В другой раз все приедем, мама.

— Другого раза не будет. Я ухожу.

— Маменька! — взвизгнула Виргиния. — Не надо так говорить, маменька.

— Ты еще встанешь, мама, — утешала Гедре. — Я лекарство привезла, импортное.

Когда Виргиния с Гедре успокоились, мать снова повторила жутко спокойным, остывшим, уже как бы с того света идущим голосом:

— Мне легче уходить, чем вашему отцу когда-то. У каждого своя жизнь… Криста… Я еще хотела…

— Маменька.

— Вот увидишь, мама, эти лекарства…

— Маменька, еще не поздно, и ты бы могла все по-новому… насчет этого дома…

— Правда, мама, мы нотариуса привезем, перепиши… Только молви словечко, мама…

Кристина сгорбилась, втянула голову, как под градом ударов.

Тетя Гражвиле зажгла свечу.

За окном светило солнце, куст смородины, залитый свежей зеленью, трепыхался на майском ветру.

— Вечная ей память, — вздохнула тетя Гражвиле.

Под вечер Кристина с тетей Гражвиле обмыли покойницу, одели в чистое. Мать для нее все еще была живой, только бессильной и как никогда нуждающейся в помощи. Сестры разъехались устраивать похороны («Обряжать? Нет, нет, у меня сердце слабое», — замахала руками Виргиния. «Только не я, ох, нет», — попятилась Гедре). Кристина даже была довольна, что в этот час она рядом с матерью, что может прикасаться к ее стынущему телу, к высохшим, уставшим от работы рукам и ногам. Прости, мысленно говорит она, проводит пальцем по леденеющему лбу, и ее рука, взлетев, застывает над маминым лицом — неожиданно она видит себя, ушедшую безвозвратно, не дозваться… Но кто будет звать ее, Кристину? В чьем сердце, в чьей памяти останется она? Кто будет стоять вот так рядом, чьи пальцы коснутся ее лба?..

…Хорошо, что мать умерла… Кристина оцепенела, прислонилась спиной к стене.

— Что ты делаешь, Индре? — пролепетала омертвелыми губами.

Марцелинас наведывался все реже и был все осторожнее. Так надо. Чтоб кто-нибудь не заметил, не заподозрил, не сообщил ему на работу. Кроме того — Индре. Что Индре думает? Как-то они в конце недели уехали в Каунас (на этой поездке настаивал Марцелинас), остановились в гостинице, однако, перебросившись несколькими словами, почувствовали: что-то не так, словно без устали наблюдает за ними чужое око. Даже не знали, о чем говорить. Все о том же. Заспорили, поссорились. Каждый считал, что он прав.

— Когда уходит последний автобус? — устало спросила Кристина.

— Еще добрых полчаса.

— Еду домой.

— Криста…

— Еду. Чего мы сюда притащились, не понимаю.

— Однако, Криста…

— Еду. Что Индре делает?

Помолчали. Обоих угнетала неприветливая, трепетная тишина. И когда Кристина еще раз повторила, что едет домой, Марцелинас встряхнул шевелюрой, вскочил, уставился на нее.

— Давай бросим эту игру, Криста.

— Какую игру?

— Не притворяйся, что не понимаешь. Не могу больше, возвращаюсь домой, и давай жить по-старому.

— В этом гробу?

— Да хоть в гробу, но честно.

— Во! — Кристина покрутила пальцем у своего виска, а потом у виска Марцелинаса. — После всего, что было? Терпели почти целый год? Столько ждать и отказаться?

Для Кристины была невыносимой мысль о том, что она может отступить, спасовать, собственными руками разрушить замок, который так долго строила из кубиков. Неужто они безвольны, им не хватит решимости? Неужто они настолько не любят друг друга, что эта треклятая бракоразводная бумажонка может угрожать их семейной жизни? Неужто и дочка их не связывает? И как она будет счастлива, когда они снова съедутся, но только тогда… тогда, когда распахнутся двери новой квартиры… Надо подождать, Марцелинас, надо… Ведь ты сам когда-то говорил: чем лучше те, которые находят знакомого, какого-нибудь замзама, и тот начинает «их вопрос» согласовывать, кому надо напоминает, включает в соответствующую графу, проталкивает?..

Кристина пересела на кровать Марцелинаса, взяла его обмякшую руку. Рука судорожно дернулась. Он совсем перестал владеть собой, весь затрясся.

— Что с тобой, Марцюс?

Он отвернул голову и сквозь зубы мучительно процедил:

— Что мы сделали, Криста? Что мы сделали со своей жизнью? Что сделали?

Тянулись дни, полные ожидания, надежд.

Марцелинас бывал все реже и реже, а при встрече прятал глаза. Кристина чувствовала: его что-то угнетает, он хочет что-то сказать, но не в силах. Работа изнуряет да такая жизнь, думала она. Как-то он сказал, что должен уехать в Таллин. На целый месяц. Такая командировка.

— Криста, — в полумраке улицы он с яростью глянул на нее, однако снова только мотнул головой. — Не могу… Давай помолчим.

Дома Криста сняла пальто, и оно выскользнуло из рук. Страшная мысль явилась ей.

Неужели Марцелинас может мне изменять? Потрясенная я выбежала на улицу, словно надеялась, что встречу его там, однако побродила по городу, взяла себя в руки и вернулась домой более или менее спокойная. Квартира была запущена, захламлена. Глядя на весь этот беспорядок, я вдруг почувствовала, как руки мои наливаются силой, стиснула зубы и прежде всего швырнула на пол роскошный торшер, скинула со шкафа чешский хрустальный светильник, швырнула в угол высокую керамическую вазу, завернутую в фирменную бумагу… Хотела уничтожить все, что предназначалось для новой квартиры, что так заботливо скупала и тащила домой, мечтая об уютных, просторных светлых комнатах. Потом схватила аккуратно сложенную детскую одежонку, уже замахнулась, собираясь и ее бросить на груду черепков и осколков, но сдержалась и упала в кресло. Такой меня застала Индре.

— Что с тобой, мама? — испуганно смотрела она с порога.

Мешочек с ползунками, белым костюмчиком, вязаными шапочками соскользнул с моих колен, упал на пол. Я подняла его.

— Что с тобой?

Я взглянула на дочку, потом мрачно осмотрела комнату — нет, мне не стало жалко уничтоженных вещей, и стыда перед Индре я не почувствовала. Снова посмотрела ей прямо в лицо и не испытала ни сочувствия, ни жалости, ни злости — только какое-то неуемное смятение.

— Твой отец женился, — сказала я, раздельно произнося каждое слово.

Я знала, что Марцелинас когда-нибудь позвонит. Если не мне, то Индре. Подниму трубку и услышу его голос. Днем и ночью прикидывала, что скажу ему. Что он мне ответит и что я ему. Я вела с ним бесконечный мысленный диалог, от этого начинала болеть голова. Не помогали даже таблетки, которые глотала теперь без всякой меры. Все старалась подыскать слова — спокойные, точные и тяжелые, как свинец. Я должна сказать всю правду, хоть и понимала, что это ничего не изменит, но все-таки пускай услышит, думала, пускай почувствует. Наконец-то…