Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Одевалась без спешки, сосредоточенно, как иногда воскресным утром, когда позволяла себе час-другой беззаботно поплутать по лабиринтам улочек Старого города в Вильнюсе. Со всех сторон осмотрела темно-оливковый костюмчик, кстати, отнюдь не новый, но с виду совсем приличный, повертелась перед зеркалом, сменила чулки, серые лучше подходили, подкрасила губы, подвела брови, ресницы. Кончиками пальцев мягко пошлепала по лбу, щекам, шее. Мелкие морщинки не пугали, даже показались какими-то симпатичными. Кристина никогда не считала себя красавицей, однако нередко думала, что и непривлекательной ее не назовешь. Вот и сегодня… и сегодня тоже… Скупая, даже чуть самодовольная улыбка, осветившая ее лицо, тут же погасла, едва взгляд задел за стол. «Нет, Марцелинас, нет, нет, — прошептала вполголоса, словно увидела не гладиолусы, а самого Марцелинаса. — Я никогда не смогу тебя простить, никогда не унижусь до этого. Но почему, не желая унижаться перед Марцелинасом, я готова… Я любила его, Паулюса… Господи, как я его любила тогда…» Кристина задрожала, шагнула к двери. На площади Свободы огляделась, чуть повременила, зашла в кондитерский и вскоре вернулась домой. Разложила пирожные, аккуратными ромбиками разрезала пряник. Запахло сладким. Не выдержав, один ромбик съела. Мягкий, свежий, просто тает во рту.

В кухонную дверь кто-то постучался. От этого стука у Кристины отнялись руки и ноги. Прислонилась спиной к шкафчику, наклонилась вперед. Завтра… сегодня… сейчас…

Вошла Виргиния. Захлопнула за собой дверь. Громко расхохоталась.

— Вот повезло, застала.

Бросилась к Кристине, прижалась, краешком прохладных губ чмокнула в щеку.

— Чего такая испуганная? — Она снова рассмеялась, прищурясь, беззастенчиво оглядела Кристину с ног до головы, оценила не только ее костюмчик, босоножки, но и каждую линию ее тела, прическу, губную помаду и тушь для ресниц. — Прости, что не сообщила. Да разве я знала, что ты тут. Сегодня утром звонит Гедре из Лепоряй. Так-то и так-то, говорит, Кристина про наши края вспомнила.

Кристина выпрямилась, уже овладела собой, быстрым движением руки поправила прическу. Пригласила сестру в комнату, пододвинула стул. Улыбка на ее лице не погасла, только стала прохладной, даже небрежной.

— Вчера я видела тебя.

Унизанная перстнями рука Виргинии, держащая сигарету, сделала изящный полукруг и застыла.

— Хо-хо! Никак ты, сестрица, участвовала в конференции женактива республики?

— Где? В конференции?

— В нашем районе проходила. Оказали честь. Это своеобразное признание деятельности наших женщин. Конечно, намучились, пока ее подготовили. Опытом делились.

Виргиния закурила, закинула ногу на ногу, одернула джинсовую юбку. Жакет грубой вязки расстегнут, на шее поблескивает крупная золотая цепочка.

— Ты, конечно, выступала.

— О, Криста! Не только выступала, одно заседание вела.

— О чем же ты говорила?

— Смешной вопрос. О задачах наших женщин, вытекающих…

— …из задач наших мужчин, — закончила Кристина, все так же холодно, не скрывая насмешки, и заметила, что ее слова задели самолюбие Виргинии. Сестра постучала средним пальцем по сигарете, стряхнула пепел, затянулась, медленно выпустила дым.

— Когда у человека не удается жизнь, он призывает на помощь иронию.

— Ты уверена, что у меня не удалась? А у тебя? Счастливая?

— Счастливая? Очень уж странный вопрос. Я не для себя живу.

— Но и не для семьи.

— Зря ты, сестра, меня попрекаешь в том, что детей у меня нет. Совсем зря. Я по уши в работе, нередко даже по выходным не отдыхаю, за полночь домой возвращаюсь. Общественная деятельность, все женщины района… Ну, зачем ты так? Почему мы не можем поговорить как родные, раз уж встретились?

— Вот именно, почему?

Кристина принесла с кухни бисквитные пирожные, положила на стол рядом с яблоками и вазой с высокими цветами.

— Чаю не поставить?

— Не стоит, на минутку забежала. Кстати, где ты могла меня вчера видеть?

— У поворота к «Затишью».

— Правда? — Виргиния удивилась и как-то обрадовалась. — Ты меня заметила, когда я ехала? Погоди, погоди, начинаю припоминать: у перекрестка стоял какой-то «москвичок»… Значит, ты была в нем?

— Да, я была в этом «Москвиче».

— Кто вез?

Кристина не растерялась под цепким взглядом Виргинии.

— Человек. Подбросил.

— Прости, сестра. Годы следов на тебе не оставляют, хоть ты меня гораздо старше.

— И что вы на этой конференции говорили о женщинах моего возраста?

— А разве твой возраст какой-то особенный? Ей-богу, не удержусь…

Она, всласть нахохотавшись, успокоилась, взяла двумя пальцами пирожное, повертела.

— Покупное.

— Вы же освободили женщину от кухни.

— Теперь мы женщину возвращаем на кухню, Криста. Конечно, не одну — и мужчин призываем к этому. Мы рекомендуем ей тысячи кулинарных и кондитерских рецептов, предлагаем самой шить, вязать, вышивать, ткать… Ты бы видела, какую выставку женских работ мы устроили!

— Да здравствует опыт матерей и бабушек!

— Да здравствует освобожденная женщина с опытом!

Теперь рассмеялась уже Кристина, однако тут же замолкла, словно поперхнулась, посмотрела на сестру и вспомнила, как в этой комнате мать стегала ее когда-то отцовским ремнем. «Будешь еще врать, я тебя спрашиваю? Будешь обманывать?» Виргиния не ревела, только скулила сквозь зубы, извивалась, даже укусила ее руку. Мать и за это добавила: «Будешь знать, что надо человеком быть».

— Я мать вспомнила.

— Мать мы всегда вспоминаем, какой бы она ни была.

— Какой же?

— Я не говорю, что маменька была для нас плохая. Особенно для тебя, Криста.

— И все-таки ты считаешь, что она тебя обидела?

— А Гедре забываешь?

— Гедре — твоя тень.

— Гедре — младшая наша сестра. Маменька умерла у нее на руках.

«Посадите меня, — попросила мать. — Хочу в окно посмотреть». Гедре сунула руки под костлявые плечи матери, приподняла, усадила и прижала. Мать глядела на весеннюю улицу, на расцветающие, залитые солнцем яблоньки в садике, глаза ее стали омрачаться и гаснуть. «Вот и ухожу, — прошептала посиневшими губами. — С ксендзом… с костелом…» Голова упала на грудь.

— Тогда ты, Виргиния, сказала, что не расслышала последней просьбы матери. Может, за столько-то лет ты ее хоть раз вспомнила?

— Это был бессознательный лепет умирающего.

— Ты его все-таки слышала?

— Я не поняла слов.

Не поняла. И по сей день ничего не поняла. Так почему же ты первая тогда сказала: «Хоронить будем без ксендза». Я закрыла матери глаза и еще долго чувствовала в кончиках пальцев холод, стояла, окаменев, обессилев. Ты снова повторила: «Без ксендза будем хоронить». Гедре сквозь слезы напомнила последние мамины слова, а ты схватила ее за руку: «Это неправда, тебе послышалось». Гедре притихла. Тогда я сказала: «Будет так, как хотела мама». Мать всю жизнь ходила в костел, ее вера подчас напоминала передышку усталого человека, тихую беседу с собой, ту волшебную минуту забытья, которую переживает заигравшийся ребенок. Она не могла бесконечно бормотать молитвы, но благоговейно относилась к непостижимым для нее тайнам мироздания и верила, что человек, проживший жизнь честно, не может околеть подобно скотине, поскольку должно же что-то быть по ту сторону, что-то должно быть… «Мы не имеем права обмануть мать», — добавила я через минуту. Ты сказала: «Мать умерла». — «Но ее воля жива!» — отрезала я. Гедре покорно молчала. Твое лицо залила краска, на висках задрожали голубые прожилки. «А ты подумала, в какое положение меня ставишь? Ведь я… мое будущее…» — «Мы выполним волю матери», — ответила я спокойно, тихо и повернулась к тете Гражвиле. Она протянула ко мне руки и обняла меня.