Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Мы уже говорили, Криста..

— О чем говорили?

— Зачем я приехал.

— Нет, ты мне не сказал.

Марцелинас глядит исподлобья и словно спрашивает… ах, сейчас он спросит: «Неужели ты меня не любила, Криста? Никогда не любила?» Что она ответит? Что она ответит сейчас, после стольких лет одиночества? Если бы она любила Марцелинаса по-настоящему, разве посмела бы она разрушить семью? И вдруг застывает: живи она с Паулюсом, могла бы она заикнуться о разводе? Мучительна эта мысль; может, потому она вызывает такую боль, что явилась впервые, и Кристина едва не вскрикивает: «Нет, нет!»

Марцелинас признается:

— Верно, я еще не сказал, зачем приехал.

Он протягивает руку к тарелке с яблоками, однако яблока не берет. Пальцы сжимаются, рука бессильно со стуком падает на стол. Марцелинас встает, пошатнувшись, встряхивает головой — волосы падают на лоб.

— Когда в Вильнюс вернешься? — неожиданно спрашивает.

Руки Кристины сжались в кулаки, губы как тетива натянутого лука, взгляд беспощаден. Никогда она не думала, что может быть такой беспощадной.

— Меня там никто не ждет.

Правая рука Марцелинаса поднимается к груди, на несколько мгновений застывает, но опять оживает, достает из внутреннего кармана пиджака красочную открытку, протягивает. Кристина смотрит на нее, какое-то время не смеет взять в руки, но устоять перед соблазном не может. Низенькие, уютные восточные домики, старик, едущий на осле, на горизонте — голые утесы. На обороте: «Только в сказках из двух или трех дорог выбирают одну. Передо мной тысячи дорог. Где же эта земля обетованная? Индре».

Кристина читает еще раз и еще… Потом начинает моргать, как бы отгоняя наползающий туман, возвращает открытку.

— Несколько дней назад пришла.

«Хотела бы спросить ржаной колос, очень ли он любит зерно, из которого вырос». Чьи эти жгучие слова? Нет, Индре не могла так сказать, она была моей девочкой, я ей отдала все… отдала… Ах ты господи, как мало я ей дала…

— Но не потому ты приехал. — Криста останется тверда.

Марцелинас опять встряхивает шевелюрой, будто хочет выбросить из головы ненужные мысли.

— Когда ты вернешься, Криста… когда ты… то я…

Смешно заикается, нерешителен, по-видимому, ему становится стыдно за себя, даже щеки розовеют и на лбу проступает испарина. Растерянно глядит на нее.

— Не унижайся, Марцелинас.

— Это я-то? — пугается он.

— Все-таки, почему ты приехал в такую даль? — Кристина просто наслаждается, повторяя этот вопрос и видя, как тяжело Марцелинасу на него ответить. О, что ей до того, что ему тяжело, и она снова и снова спрашивает: — Зачем ты приехал? Зачем ты приехал? Зачем?..

Словно от ударов Марцелинас пятится к двери, пытается распрямить плечи, но только еще больше сникает, невольно шарит рукой по груди, расслабляя узел галстука.

— Спокойной ночи, Кристина.

Не от хлопка двери она вздрогнула — дверь Марцелинас притворил тихо, в последний раз посмотрел на нее уже из-за порога. И не от этого его взгляда она оторопела. Ах, это «спокойной ночи…». Сколько лет, сколько долгих, долгих лет она не слышала этих двух слов «спокойной ночи». Ложилась в прохладную постель, уныло валялась часами, не засыпая, и чувствовала: что-то не так, чего-то не хватает. Конечно, мужских рук, конечно, мужского дыхания, конечно… Но ни разу не подумала, что не хватает и такой будничной, простой фразы, выдыхаемой сонными губами мужа: «Спокойной ночи».

«Спокойной ночи, Кристина», — в ее ушах все еще рокотал голос Марцелинаса.

За окном заскрипел мокрый гравий дорожки, хлопнула калитка.

«Спокойной ночи…»

Тетя Гражвиле кошкой прокралась в комнату. Огляделась, разинула рот, наконец осмелилась спросить:

— А он где?

Кристина стояла в оцепенении, все еще глядя на закрытую дверь.

— Марцелинас-то, спрашиваю?

Кристина опустилась на диван.

— Ушел.

— Куда ушел?

— На станцию ушел.

— Господи боже! — тетя Гражвиле воздела руки и глаза к потолку. — И ты его отпустила? Детонька, детонька. Под дождем, на ночь глядя… Будет автобус или не будет…

— В двенадцать проходит. Рижский…

— Как ты можешь говорить спокойно? Криста, детонька, беги, верни Марцелинаса. Да разве мы не люди? Разве ты не?..

Кристина скорчилась на диване, даже ноги под себя спрятала.

— Я — нет!.. Нет, нет!..

Тетя Гражвиле подбежала, потормошила Кристину, испугалась, ласково обняла за плечи.

— Догони его, детонька, верни. В моей кровати переспит. Разве можно так? Горе ты мое…

— Нет, нет…

— Вставай, обе побежим.

— Нет, нет…

Кристина отбивала зубами дробь, ее колотило. Тетя Гражвиле испугалась, накинула ей на плечи шерстяной платок.

— Ты захворала, детонька. Вижу, что хвораешь.

— Нет, нет… — Кристина, казалось, только это словечко и помнила, пряталась под платком, скрывала лицо, глаза.

— Тогда я одна побегу…

— Нет, нет!.. — схватила она тетину руку.

— Разве не бывает у мужиков завихрения в мозгах? Потом небось жалеют, локти себе кусают. Я же не слепая, детонька. Поговорила и вижу: зря ты его…

— Нет, нет…

— Зря ты его отталкиваешь. Иногда женщина и незабываемое забыть должна…

— Нет, нет…

— …и непрощаемое простить…

— Нет, нет!.. Не говори, тетя Гражвиле! Оставь меня… Лучше уйди, тетя.

Тетя Гражвиле медленно попятилась, печально покачала головой.

— Ты его выгнала. Вижу, что выгнала.

— Он сам… сам ушел!

— Выгнала, детонька.

— Сам!.. — не сдерживаясь, закричала Кристина.

Тетя Гражвиле сгорбилась, процедила сквозь зубы:

— Может, потому и дочка тебя оставила?

В первый миг Кристина не почувствовала боли, только обожгло ее всю, как раскаленным железом. Вот почему Индре оставила, вот почему… — вдруг закровоточила рана.

Тетя Гражвиле стояла испуганная, зажав ладонью рот.

— Марцелинас мне только обмолвился… только обмолвился об Индре. Это я сама так подумала, детонька. Нехорошо подумала…

Потому ли Индре покинула ее? Потому ли?

— Оставь меня, тетя. Оставь, оставь…

Сидела, ссутулясь, сидела долго, будто старуха какая… будто товарищ Думсене на лавочке. Ах ты господи! Вскочила на ноги, откинула голову. Но голова звенела, как после удара, колени подгибались, и Кристина прислонилась к стене, чтобы не упасть.

Утро еще только занималось, а тетя Гражвиле уже тихонько скреблась, шуршала, осторожненько шаркала по комнате, звякала на кухне посудой, потом робко потопталась у двери комнаты Кристины, просунула голову, закутанную в серый платок. Подождала, помолчала, почмокала увядшим ртом и хотела уже притворить дверь.

— Я не сплю, тетя.

— А ты спи, детонька, отдыхай. Не хотела тебя будить, так уж тихонечко одевалась.