Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Со стула поднялся Марцелинас. Его лицо озарила по-детски виноватая улыбка и тут же погасла. Взгляд серых, усталых глаз, словно испугавшись удивления и вопроса на лице Кристины, скользнул по полу и уперся в угол.

Кристина стояла у двери боком, чуть подавшись вперед, однако с каждым мгновением все больше приходила в себя, медленно выпрямлялась, все выше поднимала голову.

Шаркая шлепанцами, подошла тетя Гражвиле, кончиками пальцев осторожно коснулась ее плеча, дохнула в лицо запахом липового цвета.

— Гость у нас. Гость долгожданный.

Словно с высоты глядела Кристина — осанистая, величественная, беспощадная. Глядела и молчала, ждала. А может, не находила подходящих слов.

— Где ты носилась до сих пор, детонька? Я так переживала, так переживала.

Кристина не слышала воркованья тети Гражвиле, не чувствовала ее пальцев, осторожно коснувшихся локтя.

— Нитки на тебе сухой нету. Много ли нужно, чтоб захворала, не приведи господи.

Марцелинас не выдержал.

— Заскочил по дороге. В командировку ездил…

Кристина шагнула на середину комнаты. Ведь она здесь — хозяйка, а не какая-нибудь посторонняя.

— Столько лет, и дороги не забыл?

— Не забыл, Кристина.

— Дорога теперь новая, прямая.

— Прямых дорог нет.

— Она стороной проходит.

«Зачем приехал? — спрашивали глаза Кристины. — Зачем приехал?» — вертелся на языке вопрос.

— Сейчас чайник поставлю, а то еще сляжешь у меня, — засуетилась тетя Гражвиле и бочком удалилась к себе.

«Зачем приехал?» — обжигали глаза Кристины.

— Я уже надежду потерял…

— Надежду?

— Думал, не дождусь тебя.

— Ах ты господи! — грянул колючий смех. — Ты меня ждал. Как красиво с твоей стороны, Марцелинас. Ждал час или целых два. Да, ждал.

Марцелинас схватился руками за высокую спинку стула, потом застегнул пуговицы на пиджаке, опустил голову и, казалось, собрался двинуться к двери.

— Я хотел тебя поздравить, — тяжело махнул рукой на стол, и Кристина только теперь заметила огненные язычки гладиолусов, поставленных в высокую вазу. — Завтра твой день рождения.

Ах, она и забыла про свой день рождения. Какой большой этот день… какой долгий.

— Спасибо, что вспомнил.

— Есть вещи, которые нельзя забыть.

— Не говори так, — дернулись плечи Кристины. Может, от холода — курточка хоть выжми, вся она мокрая. И волосы истерзаны ветром. Вид у нее наверняка просто несчастный, жалкий, как у бродячей кошки. — Я переоденусь.

Схватила из шкафа в охапку первое попавшееся и бросилась в комнату тети Гражвиле. Упала на кровать, уткнулась лицом в сугроб подушек, страстно желая утонуть в нем, исчезнуть, заснуть неожиданно и спать беспробудно, а проснуться только завтра. Завтра?..

— Кристина, детонька, — прошептала тетя Гражвиле, оторвала ее от подушек, помогла переодеться, мягким полотенцем вытерла волосы, сунула в руки гребень, сняла со стены зеркало, держала его в руках и что-то шептала так тихо, что Кристина ничего не поняла, да она и не прислушивалась. — Пойдем, детонька, — тетя Гражвиле привела ее за руку на кухню, закрыла дверь. — Выпей, — подала стакан горячего чая.

Кристина выпила, ее щеки порозовели.

— Я все знаю.

Только теперь в голосе тети Гражвиле Кристина уловила какой-то скрытый смысл.

— Что ты знаешь, тетя?

— Что ты с учителем… Что он тебя в легковушку усадил и увез.

Кристина ошеломленно посмотрела на нее. Тетя Гражвиле добавила:

— В нашем городе и у камней есть глаза.

— Если бы еще и сердце…

— Но Марцелинасу я ни-ни. Он-то ничего не знает.

Кристина помолчала, подняла голову.

— Зря ты ему не сказала.

— Детонька! Ты не маленькая, и не мне тебя учить. Однако запомни, что нет большей тяжести, чем в одиночку нести свое бремя. Бывает, хочется собачонкой завыть, да кто тебя услышит, никому до тебя и дела нет… Уступчивее надо быть, детонька. Главная беда женщин, что иногда они не умеют простить, смириться.

Ах, тетя Гражвиле! Не вспомнила ли ты Бенедиктаса и свои юные деньки? Не возненавидела ли ты свое увядшее тело, которое не знало мужской ласки, не испытало безумия близости и пытки родов? Ты всегда казалась счастливой, посвятившей себя людям и богу, всех любила, обо всех заботилась. Неужели только сейчас ты уразумела, что любовь ко всем никогда не заменит любви к одному?

— Не только огород — и сердце пропалывать надо. Вырвала сорняк, детонька, так сажай на его место надежный росток, не мешкай.

Кристина толкнула дверь.

— Я вам чайку принесу, — спохватилась тетя Гражвиле.

Дорога длиной в пять или десять шагов от кухни до комнаты, где ждал Марцелинас, оказалась долгой. Неуверенность, сомнения овладели Кристиной. Надо было на что-то решиться.

— Зачем ты приехал, Марцелинас? — наконец спросила она, потому что чувствовала, что у нее есть право спросить об этом прямо.

Марцелинас снова махнул рукой на букет гладиолусов.

— Я уже говорил.

— Да нет.

— Твой день рождения…

— Не потому ты приехал, — Кристина была несгибаема, непримирима.

Когда он еще совсем вроде бы недавно сидел у нее в Вильнюсе на диване, она не спросила, зачем он явился. Могла ведь спросить, даже была обязана. Долго потом думала о Марцелинасе, о тех словах, которые он так и не сказал. Зачем он приходил? Эта мысль не оставляла ее в покое, она долго строила догадки — нелепые, глупые, беспочвенные — и была зла на себя.

— Тебе хочется, Кристина, чтобы я ответил?

— Да.

— Так будет лучше, разумеется. Только выслушай меня до конца и постарайся понять.

— Ты случайно не спутал адрес? Почему именно я обязана тебя выслушивать?

— У меня никого больше нет.

— Нет? — Кристина чуть не рассмеялась.

— Я снова живу в общежитии — один.

Вот и подтвердились ее недавние догадки, тайные суматошные мысли, которые она отгоняла прочь.

— Выгнала? — злобный смех комком застрял в горле, душил.

— Я сам ушел, Криста. Я не смог больше так жить. Нет, я не хочу взваливать вину на эту женщину, не хочу оправдываться перед тобой, вытряхивать исподнее. Я-то надеялся, что забуду с ней незадачливые наши годы, перечеркну прошлое, но каждый день меня все больше и больше угнетал, я чувствовал, как удаляюсь от нее, удаляюсь, наконец, у меня уже не хватило сил, чтобы отпереть дверь ее квартиры. Это была ее квартира, все было ее, ее, а я — жилец, квартирант, принятый из милости, а может, по случайности, по какому-то недоразумению…

— Ты оставил не только женщину, но и своего сына.

Марцелинас пошатнулся. Будто его ударили.

— Даже сын, может быть, не мой. Ее.

— Думай, что говоришь, Марцелинас.

— Когда я сказал ей, что ухожу, она перед ребенком утверждала, что не я — его отец.

Минутами Кристине казалось, что она слушает чужую историю, к которой совсем равнодушна, поскольку в жизни доводится услышать и кое-что пострашнее, но иногда ей приходилось крепко прикусывать губу, чтобы физическая боль пригасила хлынувший из глубины души огонь.