Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

— Я хочу услышать, что ждет моего сына? — Матильда спросила очень четко, потому что не могла понять цыганку.

— Покажи свою ладонь, — попросила цыганка. — Ближе, еще ближе.

Матильда задрожала от страха, что пальцы цыганки будто пиявки вопьются в ее ладонь. Но цыганка посмотрела издали.

— Твоего сына ждут камень, солнце и змея. Если возьмет камень и бросит в солнце, погаснет он, не солнце. Если возьмет камень и бросит в змею, убьет обман и коварство. Я все сказала, молодая женщина.

Матильда ни о чем больше не спрашивала, даже спасибо не сказала. Все пятилась, не в силах оторваться от пронизывающего взгляда старой цыганки. И когда повернула было по той же самой тропе домой, цыганенок спросил:

— Вы Мару не видали?

— А кто она?

— Плясунья. Сейчас пляшет тут недалеко.

— Веди, — сказала цыганенку Матильда.

Проходя мимо, глянет глазком. Не остановится, смотреть не станет, просто так…

На круглой прогалине, окруженной зарослями крушины, потрескивал костер и пиликали три скрипача, а перед толпой лежащих на земле цыган плясала девушка. Босая, с упавшими на плечи черными волосами, раскинув обнаженные руки и выставив грудь, шла она крадучись, пощелкивая пальцами, потом резко повернулась, помчалась обратно, бешено затопала и закружилась, вихляя бедрами так, что замелькали медные ноги. Мужчины хлопали в ладоши, покрикивали:

— Гей, гей! Мара! Гей, гей, Мара, гей!

В толпе мужчин стоял с кнутом в руке старик в яркой рубашке. Тот самый, что приходил намедни и долго толковал с Казимерасом возле хлева… Матильда разинула рот и присела, словно ее огрели по голове, — рядом со стариком сидел на лужайке ее Казимерас и хлопал в ладоши, будто белье вальком отбивал.

Она бежала домой, словно ее подхлестывал цыганский кнут, — в голове смешалось все: и колдовские слова старухи, и неимоверный страх — чтоб только деревня не узнала, куда увела ее Казимераса деревянная нога.

В первый же день, когда Саулюс приехал домой, Каролис спросил:

— Где же Дагна?

Саулюс даже отпрянул. Разве он обещал взять с собой жену, разве писал об этом? А может, по его лицу, по глазам брат обо всем догадался?

— Почему ты без Дагны? — не отставал Каролис.

Саулюс не был готов к такому вопросу. Всю дорогу думал о чем-то, сидя в самом конце автобуса, где было нестерпимо душно и воняло бензином. Сейчас, конечно, даже бы не вспомнил, куда уносились его мысли… Надо было ответить Каролису, а он не мог раскрыть рта. Ведь все наверняка изменится, все изменится — и будет по-старому.

— Путевку получила в санаторий, нездоровится ей, — сказал он.

Саулюс ждал, что об этом спросит и мать. Но та даже не обмолвилась о Дагне. Ни в день приезда, ни позднее. Может, Каролис пересказал матери ответ Саулюса? Но почему она молчит, почему глаза смотрят в сторону?

— Лучше бы привез Дагну, — опять начинает Каролис, усевшись рядышком на аккуратно сложенных силикатных кирпичах. — И мне как-то предлагали санаторий, дескать, за хорошую работу. Чепуха, говорю, чем тут не санаторий?

Саулюс поднимает голову, но глаза его по-прежнему устремлены на лист бумаги, на котором сейчас пляшет серое пятно, и он ничего не видит; а ведь рисовал внимательно, штриховал, был даже доволен.

— Давно ее здесь не было, Дагны-то.

Сплетенные руки брата покоятся на коленях, черная шляпа с обстриженными полями горшком сидит на голове. Коричневые усы молодецки закручены, чисто выбритый подбородок разделен глубокой ложбинкой. Воротник сорочки застегнут, манжеты болтаются, на левой руке тикает «Победа». Саулюс не поднимает глаз на брата, но видит его, отчетливо себе представляет, какой он сидит сейчас, какой сидел вчера. И видит Каролиса не на выгнившем пеньке вишни, а на листе бумаги: взгляд уже стер свежий набросок пруда с дикой яблоней на берегу — раскидистой, искореженной ветрами. Не осталось ничего из того, что Саулюс рисовал сегодня, год, десять лет тому назад, только брат Каролис, сидящий так спокойно, и его усталые глаза. Нет, Саулюс не видит его глаз: взгляд Каролиса устремлен под ноги, на черную землю…

Бумажный лист пуст, совершенно пуст, белоснежен и ждет… ждет…

— Покажешь когда-нибудь свои картины?

— Нечего показывать.

— Не думай, что мы ничего не знаем, что газет не читаем.

— Ах, брат, если издалека посмотреть, все кажется таким хорошим.

— Каждому своя жизнь.

— А если эта своя жизнь становится чужой?

— Пожил бы все лето, говорю…

От старого пруда доносится прохлада трепетных веток плакучей ивы и густой запах аира, на спокойной воде сочной зеленью зыбится мягкий ковер ряски. Сколько раз бродил босиком по этим берегам, срывал стебли аира и ломал камыши, швырял камешки в квакающих лягушек. Когда-то, давным-давно…

— Может, и поживу у вас немного, Каролис, — негромко, возвращаясь из детства, говорит Саулюс.

— Дагну привези, какая жизнь одному. Плохо, когда один. Мне вот тоже нехорошо. Может, объявятся как-нибудь дочки, младшенькая, Дануте, внуков привезет. Все жду, гляжу на дорогу… Не помешал тебе? Пойду, надо косу отбить.

Поднимает голову к густой листве липы, ласково проводит рукой по стволу.

— Это мы с тобой эти липы сажали, помнишь?

— Послушай, Каролис, мне кажется, мама что-то скрывает от меня.

Каролис все поглядывает на деревья, высокой стеной обступившие двор и сад.

— Тебе не кажется, Каролис?

— Когда столько прожила…

— Ах, Каролис…

Неужели и он что-то скрывает от Саулюса? Чудна́я речь у крестьянина — не поймешь, когда всерьез говорит, когда дурачком прикидывается, а на самом деле другого дурачит.

Иди, Каролис, отбивай косу, прокладывай прокосы. Мало ли ты их прокладываешь каждым летом. Чудесная, пахнущая мятой и зверобоем тропа наверняка протянулась бы от Лепалотаса до самых Пиренеев. От Лепалотаса до Пиренеев… Бог ты мой, опять отзывается колокол воспоминаний. Он так раскачался за эти дни, что от его пронзительного звона скоро лопнут виски. От Лепалотаса до Пиренеев… Чьи это слова? Чужие, свои… Да, верно, Саулюс вычитал их в журнале. Потом пробежал глазами и всю страницу. Лет восемь назад, пожалуй… О пути Людвикаса Йотауты. Швырнул журнал на кипу старых газет в углу комнаты и забыл.

От Лепалотаса до Пиренеев… Конечно, и Каролис читал, и мать. В горнице на полочке, в старом альбоме с фотографиями, найдется и эта страничка, наверное… Но ведь столько лет Саулюса, можно сказать, не было в родном доме. Появлялся на часок и опять уезжал, словно отдав дань. Некогда, работы ждут… вот ехал мимо… как-нибудь в другой раз на дольше… Вот так. Брат Каролис молча провожал его и долго стоял в воротах. Не упрекала и мать — гордо поджимала сухие губы, прощалась, не сходя с веранды. «С каждым годом ты от нас все дальше и дальше», — упрекнула однажды. Может, потому и теперь не спросила, надолго ли. И почему пешком пришел через поле — не спросила. Словно это неважно, словно он путник, зашедший отдохнуть на минутку да напиться воды. «Машина испорчена, отдал в починку», — оправдывался он; невольно сунув руку в карман брюк, нащупал ключики. Нет, не мог он сесть за руль. После всего, что случилось, Саулюс боялся себя, боялся летящего мимо него мира, раскачивающихся домов и деревьев, таящих угрозу… И так все кругом напоминало о Дагне, даже автомобиль.