Витаутас Юргис Бубнис - Осеннее равноденствие. Час судьбы

Саулюс захлопывает папку. Сегодня первый день, как он присел под липами на краю сада, смутно ощутив какой-то толчок в груди. Долгое повествование матери о далеких днях, поначалу казавшееся нудной старушечьей сказкой, заставило его взять в руки карандаш. А когда карандаш оказался в руках, а перед глазами лег белый лист, рука сама стала поспешно выводить линии, бегущие без устали. Он торопливо делал наброски, словно силясь догнать мысль, летящую от Лепалотаса до Пиренеев. Но ведь на этой длинной стезе есть и маленькая точка — Вильнюс. Вильнюс — Дагна. Может, она уже дома? Вернулась и ждет Саулюса? Господи, как раньше не приходила в голову такая простая, будничная мысль? Почему он так поздно подумал? Ведь мог вчера… мог сегодня утром догадаться.

Папка слетает с колен на траву, Саулюс бежит мимо кустов смородины и молодых вишенок, озирается во дворе, не зная, за что хвататься. Наконец видит брата, сидящего на крыльце амбара.

— Каролис… — голос Саулюса дрожит, выдавая его; Саулюс понимает это, но не может сдержаться. — Каролис, мне надо сию минуту позвонить.

Каролис проводит большим пальцем по лезвию косы. Неужто его не трогает беспокойство Саулюса?

— Откуда я могу позвонить, Каролис? С почты?

— С почты, — повторяет Каролис.

— Но я не знаю… Говори, Каролис.

— Где остановка автобуса.

— Там?

— Там. Возьми мамин велосипед из амбарчика.

— Почему мамин? — Саулюс медлит.

— Велосипед мамин. Лучше спроси у мамы. Она, конечно, позволит, но спросить надо.

Саулюс открывает дверь амбарчика. На старой, источенной жучком деревянной кровати (не на ней ли спал папаша Габрелюс?) валяется ненужная утварь — мотовило, веретено, корыто, рваное сито, к ней прислонен дамский велосипед. Мать ездит на велосипеде? Саулюс никогда об этом не слышал, а тем более не видел собственными глазами. Но теперь ему некогда думать об этом. Может, Каролис пошутил, поймешь его. Выводит велосипед, садится. С детских лет не ездил на велосипеде, руль не слушается, приходится упираться ногой.

— Говорю, мамы спросись, — напоминает Каролис.

Саулюс не слышит его, знай нажимает на педали; хорошо бы приподнять седло, потому что колени задевают за руль, но зачем терять время из-за такой чепухи; быстрее, быстрее, он и так жутко опоздал. Мог вчера… мог сегодня утром…

Видит серую обочину дороги, а что за канавой — ему и невдомек. Мелькает пригорок, где был хутор Рукнисов; с Рукнисовой Милдой он ходил в школу, вместе добирались до Преная, а когда она погибла, Рукнене все приходила и спрашивала: «Почему Милду убили? Почему твой ребенок жив, Йотаутене, а мой в могиле?» Саулюс налегает на руль велосипеда; как он забыл, лучше бы пешком сделал крюк. Не хочет он об этом думать, всю жизнь ведь старался не вспоминать, убегал от этих дней… Проехал, пролетел. Теперь опять можно оглядеться. Словно зеркало блестит пруд у дороги — однажды надломился лед, и Мозарус вытащил его едва живого. «Куда полез, лягушонок, жить надоело?..» Металлическая коробка с акварелью, которую Каролис привез ему из Каунаса, ушла на дно. Весной на поверхности воды плавали цветные круги, вроде радуги. Сейчас только березовая рощица там, где жили Мозурасы; бездетными они были, умерли, и в мире — пустое место. Вот две высокие липы, между которыми когда-то болтались качели, такие высокие, что можно было взлететь до самых облаков (Пятрас Гинтаутас упал с них и остался горбат на всю жизнь; где он теперь?). И здание старого коровника, первое в их колхозе… Так далеко автобусная остановка… Неужели промчался мимо и не заметил?

Он прислонил велосипед к забору, но колесо перекосилось, велосипед упал. Саулюс не стал поднимать, вошел в открытую дверь, справа от которой висел голубой почтовый ящик, а слева болталась железная штанга.

— Дайте Вильнюс. Срочно.

Был дремотный полуденный час; за перегородкой пышнотелая женщина подняла голову, потерла заспанные глаза.

— Как на пожар. Кто ни появится, все срочно да срочно.

Саулюс теряется от ленивого голоса женщины. Он даже не может рассердиться, строго потребовать.

— Мне правда надо, срочно надо, — объясняет как ребенок, смахивая ладонью пот со лба.

— Разве я говорю, что не надо? На то и почта, что надо. Какой телефон в Вильнюсе?

— …Шестьдесят четыре — тридцать девять — семьдесят…

Нет, не то… Я забыл все, даже свой номер телефона… Здесь так душно… Но я точно сказал? Я же знаю номера всех приятелей, назову, даже если б среди ночи разбудили. А вот свой домашний… Что я сказал? Правда, какой номер я назвал?

— Простите, — улыбается Саулюс, — будьте любезны, посмотрите, какой номер вы записали?

Женщина внимательно смотрит на него, усмехается.

— Какой сказали… Я всегда точно записываю. И уже передала.

— Но вы проверьте. Мне кажется, я ошибся.

— Лучше всего телефоны записывать. Всех все равно не упомнишь…

— Это мой домашний, — срывается у Саулюса; вот этого говорить не стоило, еще сплетню пустит. Хотя она меня и не знает, но все может быть…

Женщина опять окидывает взглядом Саулюса, пожимает плечами и не спеша повторяет номер.

— Все верно.

— Ждите. Можете на дворе, там прохладнее. Позову, когда соединят.

Саулюс садится за квадратный стол, накрытый листом прозрачной пластмассы, под которым разложены наставления, как следует заполнять бланки для посылок, переводов, телеграмм и квитанций об уплате штрафов. Хорошо, когда все под рукой, когда знаешь, куда писать да что писать. Но что поможет Саулюсу убить эти минуты в ожидании звонка и голоса Дагны в телефонной трубке? Когда она ответит, думает Саулюс, я буду молчать. «Алло! Алло! — будет повторять она. — Алло!» Я повешу трубку и буду знать — она дома, ждет. Поймет ли она, что я звонил, что я очень хотел… хочу сказать? но не могу, потому что не знаю, что сказать? Я и впрямь больше не знаю, что сказать Дагне. Почему она ушла? Неужели это только ее тайна? Но, может, женщина привлекает нас именно своей таинственностью? Разгадай ее однажды до конца, и не останется интереса, не о чем будет думать, не к чему возвращаться мыслями в самую мрачную минуту, когда ты одинок. «Нет тайны», — вывела округлые буквы тонкая девичья рука в книге отзывов. Саулюс прошел было мимо — он не хотел выдавать себя, — будто простой посетитель выставочного салона, как и эти три парня, неспешным шагом проходящие мимо его работ, мимо его бессонных ночей. «Нет тайны, — снова прочитал он поверх плеча девушки. — Все буднично и ясно».

Девушка захлопнула книгу отзывов, оттолкнула в сторону и встала.

— Вы жестокая, — сказал Саулюс.

Легким взмахом головы она отбросила прядь волос, упавшую на лицо, подняла удивленные добрые глаза, усмехнулась, словно извиняясь и не зная, за что должна извиняться, и растерянно уставилась на Саулюса, стараясь вспомнить: где же она его видела?