Анатолий Галиев - Расколотое небо

Он медленно и уверенно спускался и поднимался по трапам, проходил через каюты, осторожно переступал через высокие комингсы, — старался не звякать металлическими дверями. В кубриках горели синие лампочки, глухо, как сонные шмели, гудели вентиляторы, выгоняя тяжкий дух множества потных и усталых людей.

Сначала его успокоило — экипаж спал. Но потом он, случайно оглянувшись, увидел, как разом уткнулись несколько вздернутых голов, и неожиданно понял, что не спит никто. От этого он и не слышит ровного дыхания, храпа, посапывания — всех звуков, которые издает обычно скопление здоровых сильных мужчин, запертых в стальной коробке кубрика после трудного дня.

— Неплохо мы сегодня поработали, парни! — громко и весело сказал коммодор, но ему никто не ответил. Никто… И тогда он заторопился, поднимаясь по трапу и ясно чувствуя, что матросы смотрят ему вслед тяжело и презрительно.

Войдя в свою каюту, коммодор включил свет, уставился на стол недоуменно. На столе лежал лист бумаги, на котором коряво печатными буквами было выведено: «Мы хотим домой!»

Норрис брезгливо взял бумажонку, чиркнул спичкой, сжег ее, пепел аккуратно вытряхнул в иллюминатор.

Прилег, раздумывая: напрасно он так снисходительно отнесся к этим большевистским пропагандистским листкам, которые время от времени обнаруживают на корабле. Однако зараза не могла угнездиться крепко. Сейчас нужна настоящая военная удача, победа. Нужно брать Астрахань, и как можно быстрее. Ничто так не сплачивает людей, как успех.

Коммодор снова поднялся, сел к столу и начал быстро писать. Он писал советнику Генри Лоуфорду, требовал: приступить к бомбардировке Астрахани немедленно, без всяких сантиментов.

Меж тем сигнальщик Коллинз, обессилев от долгого плавания и ныряния, лежал на берегу, километрах в пяти от Александрово-форта, и смотрел на огни эскадры, которая стояла на якорях по всему горизонту.

Вода на мелководье была теплой, но он все-таки замерз от долгого плавания, от потери крови.

Темный берег нависал обрывом сверху, было тихо, только шелковисто лизала босые ноги Коллинза волна.

Матрос встал, разделся, отжал накрепко одежду и снова оделся: форма высохнет на теле, не страшно.

Он подобрал на песке суковатую палку, помахал ею, примеряясь, как дубинкой. И пошел вдоль берега на север. Из влажной майской ночи послышалось только хриплое веселое пение: «Почему ты грустен, Томми?»

Сигнальщик Коллинз свою войну закончил…

Дней через пять после того, как в Афонину станичку спустились с неба британские авиаторы, прикатил со степи большой обоз, казаки везли порожние бочки, мешки. Намечали двигаться на Астрахань. Переполошили станичку, божились: под Астраханью гремит окончательный бой, генералы, которые штурмом командуют, поклялись отдать все большевистское имущество за верность казачеству: терскому, гурьевскому, уральскому. На три дня город обещали для полного грабежу.

А там, в городских складах и пакгаузах, чего только у этих комиссаров нету: второй год ведь их власть, награбили! Табак в кипах, шелк персидский, мыло брусковое в ящиках, сапог хромовых двести тыщ пар, гвозди разные, подковы и хомуты. Одним словом, дай бог всякому!

Станичники заволновались: никто не хотел упустить такого случая, даже некоторые бабы решились ехать. Караульные от аэроплана сбежали, начали ладить телеги. Отец Паисий и престарелый сотник Лопухов образовали совместный обоз: четыре пароконные телеги, коней отобрали самых добрых. Отец Паисий бормотал божественное, говорил, что едет исключительно из христианского добролюбия: выпросить у митрополитов Митрофана и Леонтия новый колокол взамен лопнувшего, не может божий храм быть безъязыким, а в городище великом сорок сороков церквей, монастырь имеется, может, и отпустят по милости хоть малый колокол?

Однако глазки отца Паисия так и шмыгали и горели жадновато. На удивление всей станичке, собралась и поповна Настасья Никитична, напялила на себя шаровары казачьи, уселась верхом на смирную кобылу, взор горящий. Все поняли так: не может простить комиссарам прежних обид, хочет своими глазами видеть, как они на фонарях закачаются…

Чекист Молочков в те дни был отправлен из Астрахани на один из передовых постов с заданием: допрашивать редких путешественников-крестьян, которые иногда тянулись в город за спичками, за мылом, за свечами.

Как-то утром Молочкова разбудил наблюдатель:

— Слышь… Поперли! Много идут!

Прозевавшись, Молочков попил воды, нацепил пояс с кобурой, полез по лесенке на крышу мазанки. Небо розовело, и розовой была вода в соленых озерцах, насыпанных по берегу.

Молочков вгляделся в темную полосу, двигавшуюся вдоль моря к посту, опустил бинокль:

— Ни хрена но пойму! Телеги, бабы какие-то… Конников штук тридцать! На наступление не похоже… Может, наши?

— С этой стороны?

— Буди народ!

Красноармейцы разошлись по двору поста к бойницам, поскидывали брезент с «максимов».

— Палить погодите! — крикнул Молочков, влезая на лошадь. Неспешно выехал со двора.

Не доезжая сажен сто, остановился, вынул наган, выстрелил в небо. Обоз остановился, там начали орать. Верблюды, волочившие телеги, занервничали. Кони, уже ко всему привыкшие, стояли смирно. От обоза отошли двое: старый сотник, обвешанный оружием, и поп, с рясы его сыпалась пыль.

— Кто такие? — спросил Молочков.

— Миряне… А ты кто?

— Государь-император, не узнал? — оскалился Молочков.

— Чего ж ты тут тогда делаешь? — сощурился сотник.

— Не твое, казак, дело! Куда идете?

— В Астрахань…

— Ишь ты! А что вы там потеряли?

— Потеряли не потеряли, а найдем… Ты, парень, не злобствуй! В Астрахани теперича не ваша власть!

— С чего это?

— Так все знают! Взял штурмом город с восточной стороны генерал Толстов!

— Брешете… — охнул Молочков.

— Кобель брешет, а мы люди! Народ мы!

— На грабиловку жмете? — догадался Молочков.

— Свое берем! Ты вот что… Мы тебя не тронем. И твоих не тронем. Тут кругом пески, одна дорога — мимо вас. Пропусти.

Молочков поиграл плетью, подумал.

— Предупреждаю! Сунетесь на сто шагов, открываю огонь!

Он вздыбил коня, крутнулся, понесся к мазанке. Пыль оседала на земле.

Дипломаты вернулись в обоз, их разом обступили. Даже с крыши мазанки было слышно, как истошно кричали бабы, грозились кулаками.

Обоз двинулся мимо поста.

— А ну, пугни! — сказал сквозь зубы Молочков. Разом забили два «максима» поверх голов.

Под самой крикливой девицей дико заржала кобыла, встала на дыбки, показывая нечищенное, в комьях, брюхо. Девица вцепилась, визжа, в ее гриву, обхватила руками, сдавливая глотку. От этого кобыла совсем взбесилась и, взбрыкнув, рванула в пустыню… Молочков засмеялся. Обоз рассыпался по просоленной, плотной земле, бежал что есть духу назад. Попереди всех на телеге крутил вожжами старый сотник, оглядывался. Но его обогнал попик, так наподдал, что только на скачках выступать.