Анатолий Галиев - Расколотое небо

— Хоть ты и дурак, — сказал Свентицкий. — А друг. Не стоит обращать внимания на женщин! Черт с ними! Пусть они на нас внимание обращают! Ты только не забывай, пиши!

Писать Щепкин не собирался. Но вскоре после отъезда встретил Катерину в городском саду. Каталась с подругой на качелях, чистенькая, плотная, холеная. Уставилась на Щепкина с интересом:

— Это правда, что вы в меня влюблены?

Щепкин онемел от ужаса.

Катенька отослала взглядом подругу, сунула пухлую ручку под мышку ему, повела по парку. Приказала взять лодку на пруду, поехали вдоль аллей. Косилась на него умудренными глазами, несмотря на то, что и семнадцати не было, лиф платья разрывала пышнота, ножки тоже были уже толстоваты и зрелы. Из гущи парка выбрались на берег. Она взяла его за руку, посмеиваясь, заглядывала в лицо, влекла подальше от людности.

Потом огорченно рассматривала порванный второпях чулок и морщилась:

— Ах какой вы неловкий!

Щепкин, не слыша, лежал на траве, ошалело смотрел в небо. Оно качалось. Неизвестное чувство всемогущества владело им. Казалось, после всего, что случилось, возьмет земной шар на ладонь, подкинет, будет играть, как мячиком.

То, что Свентицкий оказался прав и Катенька не противилась (скорее, наоборот), уже не мучало.

Через неделю, все еще шалый от радости, прибежал на свидание. Юная дева сидела на той же лодке с каким-то юнкером, отплывала в тот же конец пруда, прощально, смеясь, помахивала ручкой.

Мир рушился…

Брезгливое чувство грязности не проходило долго.

Уже став авиатором, он не раз наталкивался на усиленное внимание к своей особе.

Относил это за счет моды. Потом понял: нет, не только мода.

В мире, где достоинства мужчины оценивались по банковскому счету, по положению в обществе, женщины все-таки еще томились по мужественности. В начале века особым вниманием пользовались железнодорожные инженеры, их профессия казалась романтической, мощь паровозов, неведомость новых дорог, которые прокладывались через лесную Россию, риск скорости увлекали. На смену им пришли автомобилисты, затем авиаторы. Силой и уверенностью девы и дамы с образованием наделяли людей, которые командовали машинами. Происходило странное и смешное обожествление авиаторов. Это были люди риска, неведомых опасностей, люди, стоявшие на грани смерти, — и это восхищало, было непохожим и редкостным. Однако откровенные восторги коробили Щепкина, казались фальшивыми.

Молодое тело требовало своего, он мытарил его гимнастикой, железной игрой с гирями, доводил до тупой усталости.

Иногда Щепкин даже завидовал Свентицкому, но когда изувечил себя в полете, зависть прошла. Он просто замкнулся и принимал попытки внимания к себе просто: жалеют по сердобольности. А ему такого не надо…

— Боевой привет, товарищ Щепкин!

Он поднял голову. Перед ним сиял щербатой улыбкой Молочков.

— С тебя магарыч!

— Какой еще магарыч?

— Вон ту дамочку видишь?

В стороне стояла какая-то особа в темной кофте, казачьих шароварах.

— Гражданочка! — позвал Молочков. Она медленно подошла. Опухшее от рыданий круглое лицо, спутанные копной волосы над белым лобиком. Рот дергался.

— Это совсем близко! — сказал Молочков. — Ну, не очень чтобы. Зато территория неопределенная. Не то их, не то наша… Я так считаю: взять человек десять, бензина нет, так смеси наделайте! Но попробовать надо!

— Ты о чем?!

— Она сама скажет! Я ее лично пленил. Ну, гражданочка-мамзель! Повтори все, что мне сказала. Учти, хоть ты и шустрая на язык и по званию поповна, но не завирайся! Я лично правду из-под земли раскопаю!

— Я… готова, — пробормотала она, уставившись на Щепкина бессмысленными от ужаса глазами.

— Начинай прямо с британцев! — Сказал Молочков. — Как их звали?

— Не помню, — сказала поповна. — Ай эм спик инглиш не так уж хорошо. Но один был… красивый!

— Вот видишь, запомнила! — радостно сказал Молочков.

Афанасий лениво шагал вокруг тихого аэроплана, на который уже безбоязненно садились воробьи, и, вскидывая карабин наизготовку, кричал со скуки: «Стой! Кто идет?» Идти было некому, степь дрожала под полуденным солнцем, ни души кругом.

Сотник Лопухов в карауле его не менял, а подступиться к нему было страшно.

Не успел сотник с отцом Паисием возвернуться из печального похода, как налетели на станичку нарочные, всех оставшихся казаков мужска пола выгребли без объяснения причин, только престарелый Лопухов и остался, сославшись на желудочную слабость. Но, как только остатки мужского населения отправились в войска, тут же выздоровел. Хлестал с утра до ночи вместе с отцом Паисием первач, ругался на весь белый свет.

Отец Паисий от него не отставал, глушил скорбь по пропащей Настасье Никитичне, в доме у него было как при покойнике. Старухи сидели кругом бесчувственной матушки, отгоняли от нее мух, ждали, когда отойдет от ужаса. По всем хатам тоже было смятение и плач. От печали люди даже и из домов редко выходили, тишина стояла в станичке. Собаки и те чувствовали беду, брехали редко, все больше выли по ночам на луну.

Афанасий скучал, в торбе было много еды (папаша все не возвращался, Афоня тайно от бабки решил подкормиться, не стесняя себя), жевал беспрестанно, даже икал от сытости, поглаживая тугое, барабанное чрево.

К аэроплану он уже привык и даже сердился: мертвая машина была глупой и неинтересной. От тоскливости Афоня забирался в гнезда, дергал за ручку, крутил полуштурвал в кожаной обшивке, дудел изо всех сил, надувая щеки, воображая, что парит.

За полдень за дальними буграми промелькнули какие-то конники, помаячили немного, скрылись. Афоня даже не разглядел толком: были они впрямь или померещились.

От сильного весеннего солнца земля парила, подсыхала, к небу текли дрожащие столбы горячего воздуха, глаз обманывался.

Он сидел в гнезде и дремал, поставив меж колен карабин, когда услыхал прямо за спиной конский топот, оглянулся. К аэроплану подъезжал всадник на здоровенном гнедом жеребце. По засохшим потекам пота на впалых боках коня, понурой голове, грязи на крупе ясно было: отмахал конь путь немалый. Всадник сидел ловко, как влитой, не качнувшись. Был он в кожаной черной тужурке с портупеей, на плечах погоны поручика, на голове офицерская фуражка с круглой кокардой. Афоня потянул было карабин, но потом понял: свой. Обличье у всадника было страшенное, все в рубцах, расплющенное, смотреть — стыдно за свой человеческий вид.

Всадник козырнул Афоне, спешился, заглянул в гнездо:

— Караулишь, выходит?

Афоня спешно затолкал торбу с едой под ноги — какой же часовой с мешком? Выпрыгнул, вытянувшись, отрапортовал.

То ли показалось, то ли нет, но, когда поручик узнал, что в станичке одни бабы да деды, улыбка чуть тронула его хмаревые глаза.