Анатолий Галиев - Расколотое небо

Когда все стало пусто, Молочков двинулся из-под защиты дувала, подобрал головной платок в розах, костяной гребень и пустой чувал.

Подумав, свернул к барханам. Настасью Никитичну он нашел скоро. Она сидела на земле и икала с перепугу. Кобыла ее мирно паслась, отбежав в сторонку.

Увидев Молочкова, встала и, глядя на него круглыми, белыми от страха глазами, начала расстегивать кофту. Когда показалась округлая розовая грудь, Молочков растерялся:

— Ты чего? Спрыгнула?

— Только не убивайте…

— Дура! — сплюнул Молочков. — Застегнись!

Когда она привела себя в порядок, спросил:

— Кто такая?

Поповна со страху рассказала даже то, чего не спрашивал. Слушая, он жевал травинку.

— Англичане? Аэроплан, говоришь? Что ж… Тогда поедешь в Астрахань! А реветь не надо! Раз с контрой шла, значит, сама такая!

Запасы бензина на красном аэродроме закончились двадцать пятого мая. Когда выцедили последнее, на аэродромном поле поднялся страшный крик, махание кулаками и проклятия, от которых тряслась земля. Красвоенлеты злились не зря: первый налет британцев, когда их разведчик прошел низко над городом, прозевали, но теперь каждый день держали постоянно наготове «ньюпор». А раз бензина нет, — значит, британцы налетят безнаказанно.

Щепкин в крик не вмешивался. Отношение к нему и Леону теперь стало аховое. Еще бы! «Французы», «академики», в первом же полете угробили аэроплан, даже остатки его засосало в трясине.

…Авиаторы поругались, закатили «фармана» в ангар (на поле остался «ньюпор» Геркиса, который осматривал Глазунов).

Укатили в город стучать кулаками и объясняться насчет бензина в штабе армии.

Свентицкий отправился тоже в город, менять сапоги на еду.

Щепкин угрюмо курил, сидя на крыльце дачки, глядел на поле, по которому ветер гонял столбики пыли. Нил Семеныч ушел от «ньюпора», начал ворошить груды старых, ржавых бочек. Щепкин, заинтересовавшись, двинулся к нему.

Комиссар катал бочки, выцеживал из них в широкое корыто мутные остатки бензина. Пиная сапогом, отшвыривал пустые бочки, бормотал.

— Это что вы делаете?

— Пенки снимаю! — буркнул Глазунов. — Помоги-ка!

Он взялся за корыто. Щепкин тоже. Стараясь не расплескать мутную, коричневую от ржи жидкость, потащили через поле.

В теплушке-мастерской Глазунов долго гремел банками, канистрами, ведрами, вытаскивал на свет, нюхал остатки разноцветных масел и влаг, бормотал:

— Ага! Спирту-сырцу немного есть… Теперь что? Теперь процедим!

Брезгливо фыркая, как кот, он колдовал, процеживал сквозь материю, смешивал, разбалтывал смеси. Потом слил все в ведра, смочил на пробу смесью ветошь, вышел из вагона, бросил на землю, поджег. Ветошь полыхнула синим вонючим пламенем, выбросила густой клуб дыма.

— Ишь ты! Горит! — усмехнулся Щепкин.

— Горит — это хорошо, — с сомнением сказал Глазунов. — Главное, что на этой дряни, по моему мнению, вполне полететь можно. Пуда три есть, значит, сегодня не голодными будем!

— Это в баки заливать? — сказал с сомнением Щепкин, глядя на ведра, где стыла тягучая, мерзкого цвета и запаха, маслянистая жидкость.

— Вот именно! Садись в «ньюпор»! Погоняй движок! А, Даня?

— Геркис ругаться будет… — возразил Щепкин. — Не моя машина. Он знаешь как над своим «ньюпорчиком» трясется? И правильно делает. Нет! Я теперь отлученный! Не буду!

Глазунов долго убеждал не столько его, сколько себя: мол, не хуже бензина, ничего с мотором не случится, «гном» сожрет. Щепкин хмыкал, окунув палец в черную жижу, разглядывал его:

— Запорем мотор — Геркис голову оторвет! Колеса на телегах мазать этим можно, не спорю. А вот в баки заливать, это ты, Семеныч, загнул! Что-то я про такое горючее не слыхал.

— Ты в своих европах про многое не слыхал, — огрызнулся Глазунов. — Пора бы и привыкать…

— Ну ладно. — Щепкин нехотя качнул головой.

Глазунов подтолкнул его, они быстренько залили страшную смесь в бак. В цилиндры для запуска Нил Семеныч нашприцевал из банки остатки хорошего бензина.

Щепкин не очень охотно полез в кабину «ньюпора», завертел ручку динамо-пускача.

Глазунов крутнул пропеллер, отскочил от винта. Грохнуло, заревело, застучало. Аэроплан окутался черным жирным дымом, казалось, горит. Дым и копоть полезли по полю, расползаясь, как каша. Мотор умолк. Из дыма, кашляя и отплевываясь, вылез Щепкин, сказал:

— Гибель. Лучше не надо! Взлететь на этом кошмаре, конечно, можно. А вот где сядешь?

Дождавшись, когда дым уполз, Щепкин снял сапоги, гимнастерку, улегся на чехол с капота, подставил голую спину солнцу. Глазунов огорченно хмыкал, разглядывал масляные руки, вздыхал:

— Будет бензин, как думаешь? Я думаю, не будет! Автороте уже вторую неделю ничего не дают! Как жить? Непонятно.

Солнце, хоть и утреннее, зажаривало на полную катушку, дальние купола церквей дрожали в зыбком, горячем воздухе. Часовые у ангаров попрятались в тени.

Глазунов теребил ус, покашливал, уставившись в небо. Щепкин покосился на него, усмехнулся, непременно сейчас начнет какой-нибудь до чрезвычайности глубокомысленный разговор. И верно:

— Ты здоровый, Даня?

— Это — к чему?

— Почему у тебя девушки нет?

— А разве это обязательно?

— А то нет! Вон некоторые наши уже здесь позаводили подружек. Девица на авиатора смотрит знаешь как? Млеет! Вот увидишь, скоро свадьбы играть в отряде будем! А ты все один да один.

— Так вышло… — проворчал Щепкин. — Брось ты этот разговор. Не люблю.

— Думаешь, если у тебя физия подпорчена, так это все?

— Отстань! — с тоской сказал Щепкин, поднялся, шлепая босыми ногами, пошел к дачке. Зачерпнул ковшом воды из бочки, вылил на голову, попил, сел на ступеньках, обсыхая.

Вот старый черт, разбередил душу!

Глядел на небо, на деревья, опушенные уже зеленью, невесело посвистывал. В общем-то верно, у других дела сердечные на ходу, а ему, если честно, вспомнить нечего.

Была, правда, в Саратове первая любовь.

Катя-Катенька. Резал он на весенней коре ее и свои инициалы, пронзенные стрелами сердца истекали березовым соком. Чтобы об ручку пройтись, не решался, глядел только издали и чувствовал, как от одного созерцания сладко ноет сердце. Свет-Ленечка, узнав о тайности чувств, хохотал: «Вот чудак! Да отведи ее в кустики… Она такое покажет!»

Не поверил. По всем правилам маркиза Квинсберри устроили кулачный бой с Ленечкой во дворе гимназии. Бились не до первой крови, как обычно было принято в мальчишеских боях, до полной победы. Инспектор застукал, когда он сидел верхом на измочаленном, окровавленном Ленечке, а тот, всхлипывая от злости, ел землю и отказывался от поганой клеветы. Сгоряча пнул и инспектора, чтобы не мешал. Такого в гимназии за все времена не было. Из гимназии, естественно, поперли. Ленечка орал, что не Щепкин виновен, плюнул, ушел, несмотря на ужас семейства, из солидарности из гимназии сам. Показывал честность, и впрямь оказался честным. Папаша его отправил в Питер, подальше от городских скандалов, но перед отъездом встретились.