Анатолий Галиев - Расколотое небо

— Что это еще за доля? — дергает обгрызанным усом Глазунов. — Чего выдумал?

— Я так полагаю… — говорит солидно Афанасий, — что после победы все российское богатство должны вы промеж себя разделить! Мануфактуру, коней, пшеницу, золото какое имеется, бумажные деньги… Ну и прочее! Это будет по справедливости! Верно?

— Огарок ты, Афанасий Дмитрич Панин! — с жалостью глядит тот. — Да разве мы за это столько бед терпим и воевать пошли? Против всей мировой буржуазии?

— А за что? — спрашивает Афоня.

— Нет, тебя еще, как покалеченный мотор, чинить нужно, ремонтировать… Промывку в чистом спирту сделать, каждый клапан в каждом цилиндре притереть, свечи для полного зажигания, чтоб искра не пропадала, ввинтить! На разных режимах прогреть! Вот тогда, может быть, и станешь человеком…

— Да что я, сазан? — обидится Афанасий. Но механик махнет рукой, отвернется, глядишь — и захрапел так, что все вокруг сотрясается. Это понятно — усталые люди очень сильно храпят: у них для дыхания ночью уже и сил не хватает.

А Нил Семеныч, ох, и трудяга! Чуть забрезжит, он уже на ногах. Сдернет подстилку драную с верстака (он на слесарном верстаке прямо в вагоне-мастерской ремонтного поезда спит), засветит фонарь и к моторам. Они по всему вагону расставлены: здоровенные, закопченные. У каждого — это Афоня уже знает — есть цилиндры, одни стоят торчком, другие отходят наподобие лучей звезды от моторной основы в разные стороны. Вид у них ребрастый: это для того, чтобы при полете их лучше воздух охлаждал. В цилиндрах ходят поршни, отполированные до зеркального блеска, крутят главный вал, на который насажен воздушный гребной винт, а по-простому — пропеллер. Есть и такой мотор, где сами цилиндры крутятся. Чтобы в цилиндрах бензин взрывался и толкал поршни, вертел винт, в головке каждого цилиндра — место для зажигательной свечи. От магнето-пускача к ней электричество подведено, искры вбрызгивает, бензин вспыхивает, все вертится, ревет, дрожит… Называется каждая такая комбинация — мотор внутреннего («Не нутряного, Афанасий, а внутреннего!») сгорания.

Имена у моторов чудные: «гном», «сальмсон», «рон», «испано-сюиза»…

Имена-то прекрасные, а Нил Семеныч ругается, даже с лица весь спал. Говорит, рухлядь, свое уже давно отработали, летать на них совершенно невозможно.

Целыми днями он ключами звякает, напильником шоркает, весь в копоти и масле вымажется — комбинирует. Хочет из четырех хотя бы один мотор собрать. Но ему работать не дают. Чуть что, бегут к нему прочие мотористы, а то и сами авиаторы заходят:

— Товарищ Глазунов, выручай!

Тогда берет он большую сумку с инструментом, мигнет Афоне: «Пошли», и шагают они по пыльному аэродромному полю.

Афанасий сразу видит тот аэроплан, на котором пилот Щепкин его по небу привез, желтый мощный двухместный воздушный разведчик. На крыльях ему тоже уже намалевали звезды, но все равно он сильно отличается от других машин, потому что новый.

Ну, ему ремонта пока не требуется. А вот другой аэроплан — смотреть страшно! Называется «фарман», а надо бы просто «летающий гроб». Стоит на земле черт те что! Тонкие залатанные крылья просвечивают, весь лак с них слез, фюзеляж напросвет, из жердей склеен. Сиденье у пилота низенькое, без спинки, открытое, со всех сторон обдувает. Слева от сиденья бак для горючего, позади кабины — мотор стояком стоит. Прежде чем взлететь, товарища Туманова мотористы к сиденью ремнями пристегивают, потом разбегаются, от мотора во все стороны касторовое масло летит, не отстираешь. Позади Туманова садится стрелок, берет в руки ручной пулемет «льюис» с магазин-тарелкой на сорок семь патронов.

Мотористы хватаются за хвост «фармана» и держат изо всех сил, пока мотор обороты наберет. Как Туманов рукой в перчатке махнет, хвост бросают, падают на спины. Аэроплан бежит по земле, прыгает, качается. Ну, кажется, все, обрушится. Когда поднимется над деревьями, все облегченно вздыхают… Вздыхали, вернее… Сейчас из-за бензина никаких полетов нет. И все равно Нил Семеныч с ним возится, с этим «фарманом». Бормочет:

— Эх, врезают нам белые авиаторы вкупе с британцами! Храбрость храбростью, а мотор мотором. У них ведь, Афанасий, в эскадрильи все новенькое, нетрепанное. Бензин наилучший, пить можно, умываться. Как слеза! А главное, гораздо лучше наших машины… Марки «Сопвич-Кемль»! Понял?

— Понял!

— Ничего ты не понял, станица! — бурчит Глазунов. — На них моторы стоят по двести сил с гаком, охлаждение водяное, работают как часики! А тут, разве это машины? Загробные рыдания!

— А «ньюпор»? — возражает Афанасий.

Что скрывать, больше всех Афанасию нравится небольшой юркий одноместный истребитель «ньюпор», который все авиаторы почему-то называют «бэбэ». Обтянутый светло-зеленым перкалем, отлично выкрашенный, — весь капот в красном лаке, винт желтый, — он похож на задиристого щегла, которого только тронь — не спустит. Несмотря на малый размер, в облике «ньюпора» чувствуется хороший, сильный боец.

Одно непонятно: что ему, Афанасию, среди этих машин надо? Ведь не держит никто!

Посмеялись над его приключением, но не то что стрелять, даже допрашивать не стали. Когда в тот вечер Глазунов отвел его в вагон-летучку, заставил умыться, дал немного каши-размазни и чаю на ужин, Афанасий решил: «Переночую и — будьте здоровы». Но утром Щепкин пробовал новую машину, за ним на трофее летали другие. Афоня как сел на бревно у сарая, так и просидел, разинув рот, до обеда. В обед Глазунов заставил его сбегать на кухню за кашей, а там Афоне дали два котелка: один для Глазунова, другой ему.

Поев, Афоня решил показать, что он доброту и обхождение понимает. Сказал Глазунову:

— Чего нужно поделать? Я ловкий! Могу дрова колоть, коров доить или там коз, шорничать могу, подкову поставить, ежели надо. Малярничать тоже способен, но не очень. Вот ежели есть кузня, так могу мехи качать.

— Это зачем?

— Так ведь кормили, — сказал Афанасий. — Отработаю, уйду.

— Ну что ж, валяй! — кивнул удивленный Глазунов. Дал какой-то штырь — отдирать ржавчину.

Сначала — чего скрывать! — станичку, папашу Афанасий вспоминал каждый час, задерживаться среди авиаторов не собирался: «Ну, еще день поглазею, потом двинусь домой!»

Однако решение все отодвигалось. Люди оказались удивительные и непонятные, за всю свою молодую жизнь Афанасий не встречал никого похожего. То, что по небесам летают — это, конечно, было необычно. Но другое удивляло Афанасия: по всей сути должен он к ним относиться как к врагам казачества, черным сатанинским ангелам, а не может… По вечерам заходит в комнаты на дачке к авиаторам, слушает, смотрит. Неясного много! За воздушный риск и смертоносную, опасную работу должны им, конечно, платить немало! А имущества ни у кого нет, сплошная голодрань. Спят на полу на соломенных матрацах, одно богатство: авиаторские шлемы из кожи, и пробки да очки. Бритва на всех одна, у Туманова. Когда кто отправляется на свидание в город, каждый выделяет самую неношеную часть одежды: кто штаны, кто тужурку, кто гимнастерку незалатанную… Счастливец отбывает, опрыскав себя командирским одеколоном, остальные валяются на матрацах, садят махру, заворачивают такие страшенные, невероятные истории из летной жизни: Афанасий охает от ужаса. На него косятся, поддают жару, кто завирается — остальные свистят, закон здесь строгий: любое вранье должно быть похоже на правду. Афанасий морщит лоб, разбирается… Изумляет то, что для них Россия совсем маленькая, скорость и машины сокращают, ужимают до невероятности расстояния, и чудно слышать: «Вылетел это я позапрошлой зимой из Нижнего в Казань», или «Когда гнал я машину из Тулы».